«А может, она вовсе и не в этой школе работает? — подумал Михо. — Кто его знает, сколько тут школ?»

Михо хотел подойти к сторожихе школы и спросить, не знает ли она Марию Иващенко, но в последнюю минуту передумал: «Еще узнает Мария и рассердится».

Несколько часов он простоял у перекрестка, где так неожиданно познакомился с Марийкой. Но ее и там не было.

Потом Михо подумал, что глупо искать почти незнакомого человека. Мало куда она могла деться: может быть, в город поехала или занята чем-нибудь. А может, и совсем приезжая она, не здешняя. И уже уехала…

В воскресенье вечером Ромка потащил Михо в клуб.

— Там каждое воскресенье танцы, — сказал Ромка. — Ходим глянем, а может, и сами потанцуем.

Михо надел новую рубашку, начистил сапоги.

Ромка, наблюдавший за переодеванием друга, посоветовал:

— Ты пиджак коверкотовый надень.

Михо надел пиджак, подержанный, с чужого плеча, недавно купленный на «толкучке». Он был несколько коротковат, но Ромка, окинув взглядом друга с ног до головы, восхищенно сказал:

— Здорово, Михась! Настоящий барон. Та что барон, — герцог!

Он был на голову ниже Михо, всегда в душе немного завидовал его росту, силе, так и рвавшейся наружу. Когда они становились рядом, низкорослый, худощавый Ромка как бы подчеркивал достоинства своего друга. По выпиравшим из рубашки мускулам Михо угадывалось здоровое, сильное тело.

— Ну, ходим, Михась, — торопил Ромка. — А то Гришка свистит уже.

Гришка не только свистел. Когда Михо и Ромка вышли на улицу, Григорий Чурило встретил их у самого порога.

— Что вы там копаетесь? — сказал он недовольно. — Жду, жду, а их нема. Хотел уже сам уходить.

Михо недолюбливал Григория, прозванного Вислоухим за огромные, обвисшие уши. Сын старшины был заносчив, всюду хотел верховодить, ни с кем не считался. Особенно форсил он вставным никелевым зубом.

— Не барин, подождешь, — сказал Михо. — Тебя всегда больше ждут.

— Так то меня! — высокомерно отозвался Григорий. — Далеко куцему до зайца.

— Но-но, потише. А то чтоб зайцу тикать не пришлось.

— Годи вам ссориться, — сказал Ромка. — Ходимте скорее. Аж надоели. Всегда они спорят… Ходимте.

Компания двинулась к поселку, мерцавшему вдали робкими огнями.

Клуб помещался в здании, где до революции жил директор. И хотя о нем уже и вспоминать бросили, улицу все еще по привычке называли Директорской. Ровная, нарядная, она пряталась от дыма в густой зелени. Рядом с директором поселились его земляки, прибывшие из Франции и занявшие в заводоуправлении и цехах самые видные посты. Французы были главными владельцами завода. Их компаньоны бельгийцы и акций имели меньше, и посты занимали пониже, и жили похуже. Они поселились на улице, идущей параллельно Директорской и получившей название Бельгийской.

Третья улица носила название Миннесота, и мало кто знал, откуда взялось это название. Улочка тихая, в отличие от Директорской и Бельгийской несколько кривая, ибо вилась она по склонам оврага, где когда-то журчала короткая, как уж, степная речушка — приток притока самой большой в этих краях речки Голубой. Речушки той давно и в помине нет, но она-то как раз и была всему виной.

Было это в начале нашего столетия. Завод работал первый десяток лет. Французские промышленники и их бельгийские компаньоны подсчитывали прибыли, очень довольные страной, где много богатств и в избытке дешевая рабочая сила, тем более, что правительство разрешало иноземным гостям распоряжаться в стране куда свободнее, чем они могли бы это делать дома. В России французские и бельгийские капиталисты чувствовали себя под охраной правительства, благоприятствовавшего развитию иностранных концессий. Правда, это требовало определенных расходов, но, в конце концов, принципы всюду одни — во Франции, Бельгии или России: «не подмажешь — не поедешь», как говорят русские. Зато уж если подмажешь, то едешь с комфортом.

В те времена на юг России приехал юркий американец Дрэпер. Фамилия не ахти какая звучная, но не в фамилии, как говорится, счастье. Дрэпер и с такой фамилией умудрялся делать большой бизнес.

Рабочих на завод шли много, а разместить их было негде. Около четырех тысяч человек набилось в шести казармах и нескольких домиках, остальные жили в шалашах и землянках.

Приехав на завод, Дрэпер нюхом опытной ищейки почуял, что здесь можно хорошо подработать, и обратился к представителю франко-бельгийской фирмы с предложением организовать своеобразное акционерное общество.

— Мы не можем допускать, чтобы бедные русские рабочие жили в землянках и шалашах, — с дрожью в голосе сказал он. — Мы не варвары, мы — культуртрегеры.

— Совершенно верно.

Ободренный поддержкой, мистер Дрэпер продолжал с еще большим пафосом:

— Америка показывает образец новых отношений между предпринимателями и рабочими. Каждый рабочий — акционер!

Упоминание об Америке не особенно понравилось представителю франко-бельгийского общества: он знал, какую борьбу приходится выдерживать обществу, конкурируя с нахальными и пронырливыми американскими промышленниками, — но лицо его не выдало того, что было на душе, и он любезно согласился:

— Да, разумеется. Что же вы предлагаете?

— Дайте мне подряд на строительство домов в поселке.

— Так-с, — неопределенно произнес представитель фирмы.

— Я делаю все сам, у вас никаких затрат, никаких забот, ну, исключая, разумеется, заботы о том… хм-хм… как распорядиться двадцатью пятью тысячами дохода, которые принесет лично вам, месье, это предприятие.

Подробности переговоров остались, к сожалению, неизвестными. До нас дошли очень скудные сведения о коммерческой стороне деятельности Дрэпера. Известно, что он связался с артельщиками, которые по указанию директора завода производили сборы среди рабочих на строительство жилищ.

Пока шли сборы и агенты Дрэпера ездили из Приморска в Петербург и обратно, Дрэпер соорудил себе уютный домик на берегу небольшой речушки, протекавшей в поселке.

Однажды, глядя с веранды на тихую речку, Дрэпер спросил своего агента:

— Как зовут эта речка?

— Криничная.

Русское название не понравилось Дрэперу. Он вспомнил реку неподалеку от города Миннеаполиса, где стоял дом его отца, и сказал:

— Пусть эта речка называется Миннесота. И этот улица тоже. Хорошо? Так называется мой родной речка, в Америка.

— Хорошо, мистер Дрэпер, — согласился агент. — Я скажу, будет так называться.

…Речка высохла, а улица еще несколько лет после революции носила название одного из штатов Америки.

Что касается Дрэпера, то он недолго прожил в Приморске. Прихватив с собой солидную сумму денег из тех, что собрали у рабочих, а также большую ссуду, которую любезно предоставило американскому дельцу русское казначейство, он в один прекрасный день исчез, растаял, словно и не было его на юге России.

Но воспоминания о нем остались. Воспоминания, если можно так выразиться, архитектурного порядка. Он построил из красного кирпича пять или шесть двухэтажных казарм, однообразных, как спичечные коробки. Сама по себе спичечная коробка — совсем неплохая вещь и вполне соответствует своему назначению; к тому же на ней наклеена красивая этикетка. Но если спичечную коробку увеличить в тысячи раз, сохранив в девственном виде все ее формы, то она лишится даже той мизерной привлекательности, которую придает ей этикетка, и получится унылое сооружение, пригодное разве для хранения кирпича или железа. Такие коробки и построил Дрэпер для жилья.

Эта «архитектура» понравилась, однако, франко-бельгийским компаньонам. Она привлекла их своей дешевизной и стандартной «рациональностью». После таинственного исчезновения Дрэпера, от чего представитель фирмы, повидимому, особенно не пострадал, ибо не прилагал сколько-нибудь заметных усилий для розыска компаньона, фирма продолжала строить дома по типу дрэперовских. Так выросло несколько страшных улиц, напоминавших не то городок заключенных, не то чудовищно разросшийся двор военной казармы.