Сигов увидел напряженные лица людей.

— За то высылали, что они стояли за народ. Коммунисты говорили: неправильно построена жизнь в царской России. Воля, свобода — у богатых, у тех, кто ничего не делает, а живет как бог. А те, кто трудится, те никаких прав не имели. Землю пашет, пшеницу сеет, потом убирает, день, ночь работает, а черного хлеба и того вволю не ест. Сапоги, ботинки, туфли делает, а сам босой ходит. Пан к лошади не притронется, боится руки запачкать, а в колясках ездит. А тот, кто за лошадью ухаживает, кто чистит ее, кто кормит и поит ее, — тот пешечком ходит. И еще, Ленин и Сталин были против того, что в России угнетались малые народы, что турки враждовали с армянами, что еврейские погромы устраивались, что преследовались цыгане. Партия коммунистов боролась против таких порядков. Сколько хороших людей, коммунистов, погибло в этой борьбе! Но не даром пролилась их кровь. А сейчас Коммунистическая партия у власти и может сделать то, за что боролась: чтобы люди жили в хороших домах, а не дрожали, как говорят, цыганской дрожью; чтоб ели хорошо, вволю, а не ждали, пока подаст им чужая рука; чтоб дети учились в школе, стали врачами, инженерами, мастерами… как ваш Михо… За это боролась Коммунистическая партия, и других выгод и интересов у нее нет. Вот что я хотел вам сказать. А теперь пусть скажет Михо Игнатович Сокирка.

Михо встал. У него сомлели ноги от ставшего уже непривычным сидения на корточках («а раньше часами сидел — и не чувствовал», — подумал он). Он потер ногу. Потом взглянул на сидевшего рядом отца, на старую Жибазову, на Петровича…

— Вот что я скажу, — начал он, обращаясь к отцу. — Я тогда сказать не мог. Не того, что боялся, все равно сильно мы тогда поссорились… Не знал я, как сказать. И всем вам хочу сказать. — Он обвел взглядом сидевших напротив него у костра. — Нельзя нам так жить. То раньше так жили и думали, что иначе нельзя… Цыган всегда преследовали. Потому, что мы обманывали, воровали… А как заработать кусок хлеба? Оттого мы и крали… Не знали, как заработать. А кто и не хотел знать. А сейчас другое время. Может, вы не верите Ивану Петровичу, — подумаете, он коммунист. И мне не поверите, — скажете: парнэ, продался им и разговаривает по-ихнему. Тогда сами пойдите посмотрите, как живут люди. Налетит ветер, пойдет дождь, в шатрах загуляет холод, твои дети, Францевич, проснутся, будут плакать. Ты начнешь собирать тряпки, чтобы их укутать, и все равно не хватит у тебя тряпок, дети будут дрожать от холода.

Он взглянул на людей, сидевших вокруг костра, глаза его остановились на одном лице:

— Что будешь завтра кушать, Михайло? — спросил он, и человек, к которому он обращался, опустил глаза и недоуменно пожал плечами. — Не знаешь? И что будет кушать твоя Галина — не знаешь. И дети твои, если выклянчат — будут сыты, а нет — так и будут целый день голодные.

Он отыскал глазами в толпе Ромку и, увидев его, спросил:

— Скажи, Ромка, ты был у меня в общежитии?

— Был.

— Видел, как я живу?

— Видел, — Ромка рассмеялся. — Хорошо живешь. Сам хочу так жить, сколько раз бате говорил, — не отпускает.

Михо обратился ко всем:

— Не только про дом, я хочу вам сказать про то, что крыша над головой лучше, чем шатер, катуна. И не только про то, что я кушаю больше, чем самый богатый из вас. Это все хорошо. Хочу я главное сказать: новая жизнь у меня… Совсем новая. Раньше я был как слепой щенок. Солнце светило — а я его не видел; деревья, цветы вокруг — а я вроде не знал, что это такое. Везде новая жизнь. А мы и не знали про нее, шли мимо. И еще хочу сказать. Сколько цыган уже перешли к новой жизни. Помните, нам говорили про цыганский хутор на Кубани. Я недавно читал в газете. Люди довольны, что пошли в колхоз. У них все есть: и маро[8], и молоко, и мясо. Клуб построили, кино каждый день смотрят. Никто из этого колхоза не ушел, не хочет кочевать. Значит, новая жизнь лучше! И табор Михайлы Голосного тоже больше не кочует. Помните, тот табор, что мы встретили возле Херсона? Я получил недавно письмо от Голосного, он прочитал в газете про меня, как я работаю, и написал мне, что они организовали артель, сита делают и очень довольны, что бросили бродячую жизнь. Хорошо живут, оделись, дети учатся. Кто перестал кочевать, обратно в табор не идет… И сколько вам мучиться, дрожать от холода, недоедать?..

Табор молчал. Игнат, словно под тяжестью пережитого, опустил голову. Старуха Жибазова держала в руках погасшую трубку и не разжигала ее.

— И еще, что хочу сказать, — продолжал Михо, — это о наших выборах. Цыган всегда преследовали, считали ворами, называли проклятым племенем. А в нашей стране цыгане такие люди, как все. Так и говорят коммунисты. Если цыган вместе со всеми честно работает — его уважают. Меня ж раньше никто не знал. А теперь избирают в советскую власть… Вот что я хотел сказать.

Обычно Михо заканчивал свои речи перед избирателями под бурные аплодисменты. На этот раз было тихо, словно люди боялись раньше времени выразить то, что уже созрело, но еще ждало толчка, чтобы стать твердым решением.

В немой тишине раздался голос Сигова:

— Теперь, товарищи, кто желает, пусть скажет свое слово, а если кому что неясно, можно задавать вопросы.

Старый Игнат поднял голову, обвел взглядом сидевших напротив него цыган, потом взглянул на Сигова и глухо произнес, не вставая с земли:

— Я хочу сказать.

— Говорите, Игнат Григорьевич, — ободряюще сказал Сигов. — Пожалуйста.

Игнат переложил из правой руки в левую плетку, с которой никогда не расставался, задумчиво взглянул на потрескивающий костер и сказал:

— Может, это и правда. Посмотреть надо.

Чурило не вышел из шатра даже тогда, когда собрание кончилось и городские ушли. Он сидел на корточках, ни на минуту не выпуская изо рта трубку и чутко прислушиваясь к тому, что делалось в таборе.

Вечер был тихий, и звукам было просторно в степи, но все-таки всего, что говорилось там, у костра, Чурило не слышал. Сюда доносились отдельные фразы. Но Чурило и без того знал, что делается сейчас там. Рушилось то, что веками стояло незыблемо; он чувствовал, как люди, которых он цепко держал в руках, выскользают, уходят. Еще немного — и их уже не удержишь.

На призывы коммунистов вступить в колхоз ответить было не так уж трудно. И русскому мужику нелегко было согласиться отдать в колхоз свою лошадь, ту, на которой пахал, которая кормила тебя. А цыгана не заставишь отвести лошадь в общую конюшню. Это — что кусок от сердца оторвать.

Но теперь они придумали другое.

Игнат Сокирка всегда ходил тенью за Чурило. На нем держался табор. Чурило это знал. Многие цыгане последнее время перестали верить Чурило, они готовы были уйти. Но их удерживал пример Игната Сокирки. Они знали, что не ради выгоды держится он в таборе, а потому, что, как настоящему цыгану, не нужна ему другая жизнь.

Теперь и Сокирка сдается. Сыном приманули.

Чурило хлестнул плеткой. Шальной удар пришелся по Полине, дремавшей в углу.

— Ой, батя, не бейте! — крикнула она.

— Цыц, дура, а то совсем убью!

Чурило ударил ее еще раз, еще, еще… Первый удар был случайным, теперь Чурило бил дочь исступленно, от накипевшей злости, чтобы хоть на ком-нибудь сорвать досаду.

Полина перестала кричать, она знала, что от этого еще хуже будет, и только взвизгивала после каждого удара, как собака, которую бьет хозяин, а она не находит в себе сил отойти.

Только после того как отец перестал ее бить и, пнув сапогом, отошел, Полина сказала жалобным голосом:

— Я ж не виновата…

— Виновата! — взревел Чурило. — Надо было заставить его полюбить. Такая девка не могла взнуздать лошонка! Дура ты! Убить теперь тебя… И его убить…

Убить! Опять крадется эта мысль. Убить! Конечно, убить! А кого убить? Михо? Гнатюка? Или того, что сегодня пришел? Это, видать, самый главный… Всех убить!..