Через час после начала смены Гнатюк подошел к Михо и сказал:

— Пошли. Начальник уже пришел.

Они вошли в одну из дверей, пробитых в стене цеха, и оказались в конторе. Здесь было сравнительно тихо, гул машин доносился издалека, приглушенно. Гнатюк, подбадривая Михо, вошел в небольшую комнату. У стола, просматривая какие-то бумаги, сидел человек лет тридцати, с большой шевелюрой густых черных волос и усиками под самым носом, казавшимися совсем маленькими на крупном, широком лице. Все в этом человеке, кроме усов, поражало своими размерами. Необычайно высокий рост, широченные плечи и, особенно, крупные руки — крепкие, рабочие, привыкшие, видно, держать не канцелярскую ручку, а молот и лопату.

Он угрюмо взглянул на вошедших и рявкнул на Гнатюка:

— Почему опять не сменили сальник?

Гнатюк принялся что-то объяснять, пересыпая свою речь словами, каких Михо никогда не слышал. Потом Гнатюк сказал, указывая на Михо:

— А это товарищ Сокирка, поступает в наш цех.

Лицо Коваля стало приветливым.

— A-а, новичок! Здоров, здоров! Садись, потолкуем.

Михо сел. А Коваль, обращаясь к Гнатюку, спросил:

— Куда же мы его направим?

— Мне кажется, лучше всего поставить его дорновым, — ответил Гнатюк. — А я постепенно буду приучать его к стану.

— Неплохо, — согласился Коваль. — А ты как думаешь, товарищ Сокирка?

— Я? — растерянно переспросил Михо. — А я и не знаю… Я ничего не знаю.

— Ну, это не страшно, — поспешил успокоить его Коваль. — Не боги горшки лепят. В свое время я тоже ничего не понимал, землекопом был, а подучился — и ничего, стал разбираться помаленьку.

При этих словах Михо сразу вспомнил, где он встречал фамилию Коваля. В газете, которую он читал в библиотеке тогда, первый раз! Там говорилось о пареньке, который из деревни пришел на завод. Коваль… Ну да. Так называли того паренька, — вспомнил Михо.

Тем временем Коваль вызвал мастера, познакомил с ним Михо и сказал:

— Три дня пусть походит, присмотрится, познакомьте его с правилами техники безопасности, выпишите спецодежду и все, что полагается. Деньги есть? — спросил он у Михо.

Михо не успел ответить.

— У меня возьмет на первое время, — сказал Гнатюк.

— Ну смотрите, а если туго, то можно для такого случая аванс выписать.

Когда уходили, Михо не выдержал и спросил:

— Про вас в газете писали, товарищ начальник?

Коваль удивленно взглянул на Михо и, рассмеявшись, сказал:

— Ого, еще как! Писали и пишут. Громят направо и налево… То за простои, то за брак, только успевай прикладывать примочки к шишкам. А что?

— Да так, ничего, — смущенно отозвался Михо. Потом набрался духу и выпалил: — А про другое… как вы приехали из села и учились — писали?

Михо увидел, как этот большой и сильный человек вдруг покраснел и, стараясь не глядеть в глаза, неловко проговорил:

— A-а, ты вот о чем! И про это писали…

Он решительно взмахнул рукой, как будто отгоняя смущение, и сказал прежним громовым басом:

— И о тебе напишут, смотри только хорошо работай.

Работа дорнового оказалась нетрудной и несложной. Нажмешь рычаг, — и дорн — длинный стальной стержень, который придает трубе внутренний диаметр, — опускается в охлаждающую ванну. Нажмешь второй раз — стержень поднимается, надо смазать его и, захватив механически действующими клещами, подать к форголлеру — подающему аппарату стана. Главное — во-время подавать дорн, чтобы, когда подойдет прошитая гильза, ее можно было сразу надеть на дорн и начинать катать.

Михо понравилась эта работа. Главный на стане — Саша, машинист, он катает трубу, но Михо уже в первый день почувствовал, что машинист без него ничего не сделает. Если во-время не подашь дорн, все сразу остановится, слиток начнет остывать, катать станет труднее и смена выпустит меньше труб. Его захватил ритм производства, он старался не отстать, а даже опередить Сашу. Саша еще катает слиток, а дорн уже повис над форголлером — только подай новую гильзу и катай.

И все-таки Саша Гнатюк был недосягаем. Стоило Михо взглянуть на будку управления, и он сразу чувствовал, как далеко ему до Саши. Тот спокойно сидел в кресле и уверенно двигал рычагами.

Михо первое время казалось, что Саше подчиняются все в цехе. Саша даст гудок — и, слушаясь сигнала, подают гильзу с прошивного стана. А это значит, что и на печи быстрее дело пошло: будут выдавать новый слиток. Саша катает гильзу, а на пиле ждет Василий, он тоже зависит от Саши. И все — и Михо тоже — все как будто зависели от Саши Гнатюка.

Со временем Михо понял, что как ни важна работа машиниста пильгерстана, но и он тоже зависит от всех, и даже от него, Михо… Хотя Саша, конечно, самый лучший в цехе.

И очень не хотелось, чтобы сюда приходила Марийка. А чтоб пришла она через год или два, когда в кресле, вот так, как сидит сейчас Саша, будет сидеть Михо…

И все же на заводе Михо чувствовал себя хорошо. После работы — хуже. В общежитии было тепло, уютно, весело. Но чего-то не хватало… Может быть, волицы-волюшки, которую кто-то словно взял под уздцы. Хотя никто его свободы не стеснял. Наоборот, раньше он побаивался отца и должен был считаться с ним. Сейчас Михо был свободен. Работа на заводе отнимала только восемь часов. А потом — делай что хочешь. Но, как раз оставшись один, он не знал, что делать, тяготился.

Однажды пришел Ромка Дударов.

— Ну что ты выдумал? — убеждал он друга. — Зачем ты сам себя на цепь посадил? Далась тебе та работа. Гулял бы себе. Чи, может, из-за той учительши? — спросил он участливо.

— При чем тут учительница? — возражал Михо. — Не хочу я больше той жизни, Ромка, не хочу. Хочу жить как все люди. Понимаешь?

Ромка не понимал этого. Опустив печально голову, он хлестал кнутом по сапогу и молчал.

Приходила Замбилла. Она встретила Михо у заводских ворот и повисла на шее, горько плача. Михо в замешательстве глядел на проходящих рабочих и пытался оторвать от себя Замбиллу.

— Ну чего ты ревешь? — говорил он с досадой. — Не помер я, живой. Много зарабатывать буду, деньги тебе дам, вот увидишь.

— Не надо твоих денег, — голосила Замбилла. — Пойдем со мной, попроси батю, простит… Я знаю…

Михо оттолкнул ее и решительно проговорил:

— Не пойду.

Он видел Замбиллу еще раз. И ее и Ромку, и отца — всех, весь табор. Это было спустя неделю.

Весна возвещала о себе бойкими ручейками, возбужденными голосами перелетных птиц и тем особым запахом, в котором узнаешь верную примету наступления тепла.

Михо шел на работу во вторую смену. Чей-то знакомый голос вывел его из задумчивости.

— Агу! Эй!

Он увидел Чурило, подгонявшего лошадей. Это была его лучшая пара, но лошади вязли в грязи и с трудом тащили тяжелый шарабан. За ним ехал Дударов. А потом Михо увидел отца, стоявшего рядом с лошадьми и мрачно глядевшего на застрявшую в грязи кибитку. Вайда стоял с другой стороны и хлестал лошадей, а сзади, тщетно пытаясь сдвинуть кибитку с места, надрывалась забрызганная грязью Замбилла. Пот покрыл ее лицо, волосы выбились из-под платка. Она тяжело дышала и с тоской глядела по сторонам.

Сердце у Михо сжалось. Он рванулся вперед и взялся за колесо.

— Михо! — крикнула Замбилла. — Дад[3], Михо пришел.

Табор остановился. Расплескивая большими сапогами грязь, Игнат подошел к Михо. Лицо его было чужим и пасмурным. Он выжидательно смотрел на Михо.

— Он с нами пойдет, — крикнула Замбилла и обняла Михо. — Ты же видишь, он пришел… и пойдет с нами.

Михо отстранил ее.

— Не пойду… Я так… Помочь…

Что-то дрогнуло на лице Игната Он размахнулся и ударил Михо кнутом по лицу. Михо вытер рукавом кровь. Игнат размахнулся еще раз. Теперь красная полоса прорезала щеку Замбиллы.

— Ты куда? — исступленно крикнул на нее Игнат. — Не лезь! Слышь, говорю, не лезь!

Замбилла испуганно отпрянула в сторону.