У этого «самоуправления» не было реальных, гарантированных законом источников доходов, что делало невозможным развитие местной экономики и инфраструктуры — поддержку мануфактур и промыслов, развитие «художеств» и торгов, учреждение бирж, ярмарок, школ, богаделен, обеспечение пожарного «охранения», чистоты улиц и ремонта мостов. Прибывший в город со своим отрядом офицер или местный воевода мог отдавать приказания бесправному «бурмистру», а то и поколотить его. Закон предписывал магистратам прежде всего собирать «положенные с них (городских жителей. — И. К.) доходы»; к тому же это «самоуправление» было поставлено под контроль бюрократического «министерства городов» — Главного магистрата.

В систему новых учреждений была включена и Церковь, ещё сохранявшая некоторую автономию. В 1721 году патриаршество было упразднено, высшим церковным учреждением стал Святейший синод — «духовная коллегия» из епископов и других священнослужителей, в котором руководящая роль принадлежала сторонникам реформ архиереям Феофану Прокоповичу и Феодосию Яновскому и назначенному царём чиновнику — обер-прокурору. Как и прочие служащие, члены Синода получали жалованье и приносили присягу. Пётр I провозгласил себя «крайним судией духовной сей коллегии» и принял титул «Отец Отечества». В глазах традиционно мысливших подданных это был разрыв с древнерусской традицией: получалось, что православный, но светский государь сам себя назначил главой Церкви.

Царь не был атеистом, но в его представлении «духовный чин» должен был под государственным контролем трудиться на «общее благо» так же, как и прочие подданные. В своих указах Пётр обвинял монахов в тунеядстве и утверждал, что люди «бегут в монастыри от податей, а также от лености, дабы даром хлеб есть». Похоже, он считал недопустимым, чтобы в его государстве были люди с другими жизненными ценностями и идеалами.

Составленный Прокоповичем по царскому указанию «Духовный регламент» объяснял причины ликвидации патриаршества: «...простой народ не ведает, как различается власть духовная от самодержавной, но великой высочайшего пастыря честью и славой удивляемый, помышляет, что таковой правитель есть то второй государь, самодержцу равносильный или и больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство... Так простые сердца мнением сим развращаются, что не так на самодержца своего, как на верховного пастыря в коем-либо деле смотрят. И когда услышится некая между ними распря, все духовному больше, нежели мирскому правителю, слепо и пребезумно повинуются и за него поборство-вать и бунтовать дерзают».

Отныне Церковь стала использоваться светской властью для пропаганды и контроля за подданными. Храмы и монастыри получили утверждённые штаты и должны были устраивать за свой счёт богадельни для отставных солдат. «Духовный регламент» предписывал церковникам доносить об открытых на исповеди политических преступлениях. Приходским священникам вменялось в обязанность каждый недельный праздник после литургии зачитывать вслух воеводские «публикации»; от них «под лишением священства и под политическою смертью» требовали подавать «подтвердительные сказки» об отсутствии в их приходах беглых, а в случае появления таковых доносить властям.

Не случайно многие церковники стали противниками петровских новаций, и царь не без оснований утверждал: «Многому злу корень старцы да попы; отец мой имел дело с одним бородачом (Никоном. — И. К.), а я с тысячами». Пётр и его главный идеолог Феофан Прокопович не допускали мысли о какой-либо самостоятельности Церкви, видя в ней поползновения на верховную власть: «Се тёрн! Жало змеиное, папеж-ский се дух! Священство бо иное дело, иный чин есть в народе, а не иное государство».

Созданный в первой четверти XVIII века мощный механизм власти помог мобилизовать силы страны, в кратчайший срок создать современную промышленность, выиграть тяжелейшую войну, заложить основы светского образования, внедрить ряд культурных инноваций и европеизированный образ жизни. При этом масштабная модернизация не была безоглядным разрывом с прошлым, как бы ни хотелось этого самому Петру.

Успех преобразований во многом был обусловлен как раз тем, что реформы царь велел приноравливать к местным условиям — «спускать с русскими обычаи», прежде всего с повышенной ролью государства во всех сферах общественной жизни и «служебным» характером отношений всех социальных слоёв с властью. В результате западноевропейские «образцы», пересаженные на русскую почву, приобретали местные черты.

Наиболее зрелым плодом Петровских реформ стала регулярная — единообразно устроенная, обмундированная, вооружённая и обученная — армия. Её победы сделали Россию великой державой: в 1720 году страна имела выставить 79 тысяч штыков пехоты и 42 тысячи сабель кавалерии, мощную артиллерию и инженерные части. В крепостях стояли гарнизонные полки; южные границы охранялись ландмилицией — территориальными командами, набиравшимися из тамошних мелких служилых людей — «однодворцев». Помимо регулярных войск, имелись полки казаков, татар, башкир, численность которых достигала 40—70 тысяч всадников. Российский флот стал сильнейшим на Балтике: в завершающую кампанию Северной войны Швеция могла вывести в море только 11 линейных кораблей, а Россия — 30, оснащённых двумя тысячами пушек, с десятью тысячами матросов и солдат на борту.

В новой армии утвердился рекрутский, а не наёмный, как в большинстве европейских стран, порядок комплектования. Прибывшие в полк мужики включались не только в воинские подразделения (батальоны и роты), но и в привычные для них формы организации — солдатские артели с круговой порукой. Этот перенос в армию привычного для крестьян жизненного уклада делал её социально и национально однородной. Вместе с солдатами пожизненную службу несли дворяне-офицеры — так же, как их предки-помещики в XVI—XVII веках. Сохраняя бессрочную службу, петровская европеизация не давала «шляхетству» гарантий освобождения от телесных наказаний и регламентации личной жизни.

Армия играла всевозрастающую роль во внутренней жизни страны, выполняя разнообразные административные и полицейские функции. Командир размещённого на «вечные квартиры» полка контролировал начальника дистрикта — выборного из дворянства земского комиссара. Воинские части занимались сбором податей и поимкой беглых крестьян.

С первых же дней новобранцу внушали: «...он уже не крестьянин, а солдат, который именем и чином своим от всех его прежних званий преимуществен, отличается от них неоспоримо честью и славою». Вчерашний «подлый мужик», а теперь рекрут исключался из подушного оклада и переставал быть крепостным. Дети, рождённые во время его службы, причислялись к военному ведомству и должны были поступать в гарнизонные школы. Грамотные солдаты встречались редко; к примеру, во Владимирском пехотном полку в 1720 году среди сержантов, капралов и рядовых их было 36 человек — всего три процента личного состава. Но такой молодец мог рассчитывать на завидную должность писаря или быстрое повышение. Крестьянский парень становился «государевым слугой» и в эпоху постоянных войн мог дослужиться до унтера и даже, если повезёт, до обер-офицера. Табель о рангах (1722) открывала дорогу к получению дворянского звания; таким путём «вышла в люди» примерно четверть пехотных офицеров петровской армии, и даже среди командного состава насчитывалось до 14 процентов выходцев из податных сословий. Теперь армия воспитывала чувство личной (а не родовой, как прежде) заслуженной чести, уважаемой государством и обществом. «Никакое воздаяние так людей не приводит к добру, как люб-ление чести, и никакая казнь так не стращает, как лишение оной», — гласил петровский Морской устав.

Пётр был убеждён в том, что его армия — наиболее совершенный механизм управления, и стремился распространить армейские порядки на всё государственное устройство. Воинский устав был принят как образец для гражданских учреждений и служащих. Должностные преступления чиновников были приравнены к измене, большинство из них каралось смертной казнью.