На улице было тихо. По небу плыла полная луна, прячась порой за высокие, редкие облака. После перебранки дома Митяй миролюбиво настроился и уже думал о том, что напрасно грешит на Устина. «Устин только что приехал. С ним он ещё мало говорил. А человек он. характером мягкий, душевный, простой. По-приятельски всегда вразумит, кого надо, и поддержит. На это он способный. Только закружат его эти дружки, будь они прокляты!» Но мысль вилась дальше. Он вспомнил встречу Устина с Натальей, и на сердце стало неспокойно. «Чужая душа — потемки. Чего он может замыслить — бог его знает. Все ж таки с ней он вожжался не один год. Тут нужен глаз да ухо. Правду отец говорит: «Больше молчи, а поглядывай да слушай». И нелегкая ж его принесла в село. Не убили — и ладно. Путался бы где-нибудь по свету, аль земля клином сошлась? Ну, чего ему тут делать? ..» Рассуждая так с самим собой, он дошел до школы. Вокруг было тихо. «Что так? .. Неужели кончилось? .. » — подумал он и заторопился. Из-за угла вышел с винтовкой продармеец и размеренно зашагал вдоль дома. Близ дороги стояло двое парней. Они курили и о чем-то вполголоса разговаривали. В окнах школы горел свет. Митяй собрался с духом и бодро вошел в помещение. В лицо шибанул теплый воздух с сильным запахом табака и овчины. Митяй остановился у задних рядов, где в сумраке на скамьях сидели люди, и задрал голову. За столом президиума он увидел представителя из уезда, начальника продотряда, двух продармейцев и Устина. Груздев стоял и вслух читал какой-то' список. Устин, прищу-рясь и заслонившись рукой от лампы, смотрел в сторону Митяя. Митяй хорошо знал, что Устин не может его видеть, но смутился и затаил дыхание.

— «Зиновей Блинов — пять пудов, Федот Тычков — пять пудов, Егор Рощин освобожден, Афиноген Пашков— пятьдесят пудов, Митрий Пашков — двадцать пять пудов».

Митяй качнулся. По спине пробежал холодок.

— Туды твою... — проговорил он упавшим голосой и закрутил головой.

— «Модест Треухов — восемьдесят пудов, Успенский Иоанн — пятьдесят пудов...»

— Ох, господи! — вздохнул кто-то громко.

— «Чистиков... » — продолжал Груздев.

И вдруг тяжелый удар в раму, гулкий звон разбитых стекол потряс школу. Груздев инстинктивно закрыл голову руками. Камень ударился об стол и покатился по полу. На столе замигала лампа. В задних рядах зашумели, затопали и кто-то истошным голосом крикнул:

— Казаки!

Люди бросились к двери. Начальник продотряда выхватил наган.

— Спокойно! Быть в боевой готовности.

Два продармейца встали по сторонам, щелкнули затворами. Через минуту школа опустела. С улицы доносился отдаленный стихающий топот, невнятный шум голосов. Начальник отряда потушил лампу и направился к выходу. Сзади шли Груздев и Устин. В дверях их встретил третий продармеец.

— Что случилось? — спросил вполголоса начальник.

— Не поймал, товарищ начальник, — виновато ответил продармеец.

— Кого?

— Да тих двох людей, шо каменюкой по окну вдарили. Я тильки зайшов за хату, як слышу: з-зынь! Я на шум. Бачу, ти двое, шо стекла повышибали, на огороды тикают. Я за ими,⁴ а они по загуменьям — и пропали...

— А казаки?

— Яки казаки? — удивился продармеец.

— Ясно! — махнул рукой начальник. — Этого следовало ожидать. Провокация...

Собрание было смято и сорвано. Продотряд в сопровождении Груздева и Устина двинулся в комбед. По дороге навстречу отряду прыгала низенькая фигура Рощина-. Ерка страшно ругался, потрясая кулаками.

— Видал? .. Чисто Сработано, а?

— Угомонись ты, Егор, без тебя тошно, — ответил Груздев.

Ерка примолк, но при каждом броске тела крякал и, что-то бормоча, плевался.

Когда в комбеде собрались активисты, представитель из уезда, отвернув воротник пальто и высвободив из него шею, придвинулся к столу и спокойно заговорил:

— Сегодня, товарищи, мы предпринимать ничего не будем. Поздно уже. А завтра утречком соберемся и наметим план действий. Но помните, что без вашей помощи мы не сможем выполнить разверстки, а хлеб должен быть, и он будет.

В эту ночь многие не спали. Не спал и Митяй. Он никак не мог успокоиться. По дороге в школу он еще верил в Устина, надеялся на его приятельскую поддержку, но объявленная Груздевым разверстка развеяла все надежды и повергла в уныние. В нем вспыхнули озлобление и досада на свое бессилие. Все в нем протестовало: «Не дам! Не дам хлеба!» Когда закричали: «Казаки!»—он первый выскочил из школы и бросился наутек. Он испугался, но одновременно повеселел. Тревога, охватившая его в школе, улеглась, и' теперь он со злорадством думал: «Пусть! Пусть! А погибели себе они дождутся... И, видит бог, он, Митяй, к этому непричастен. Он будет только молчать. Молчать и глядеть».

Утром на'Митяя-вновь нахлынули уныние и тоска. Казаков не было. По селу бродили слухи, что они вот-вот заявятся. Говорили, что их уже кто-то видел поблизости. Это еще больше укрепило Митяя в намерении не давать зерна. Но, узнав, что активисты повезли на станцию хлеб, а за ними потянулись и другие односельчане, Митяй сокрушенно вздохнул, плюнул на руки и побрел с мешками в амбар. Он долго пересыпал с руки да руку зерно, матерился и, наконец, аккуратно отсыпал шесть мер.

. Старик заехал хмурый, злой и вместе со своими отвез мешки Митяя.

Митяй успокоился. Он даже был доволен и под веселую руку сказал Наталье:

— Ну, Натаха, я с хлебом разделался. Раз надо, так я что ж, аль хуже всех? Пущай пользуются... Ну их к лешему!

На третий день Митяя Пашкова вызвали в комбед. Пришел он ссутулясь и с таким несчастным видом, словно у него случилось непоправимое горе.

В углу, около двери, с равнодушным лицом сидел продармеец и, поставив между ног винтовку, аппетитно уминал хлеб. Откусывая, он подставлял под ломоть широкую ладонь, чтобы не уронить ни одной крошки. Начальник продотряда, не взглянув на вошедшего Митяя, продолжал делать в книжке записи. Груздев подгибал края бумаг для подшивки, пробегая иногда глазами текст.

— Зачем звали? — глухо спросил Митяй.

— Садись, Пашков, — ответил Груздев.

Поискав глазами место, Пашков отошел к двери.

— Я и постою, Петр Васильевич.

— Ты что же, Пашков, повезешь хлеб али нет?

— Я отвез.

— Сколько?

— Шесть мер.

— А сколько полагается?

— Не знаю.

— Будто бы? — усмехнулся Груздев, ткнув шилом в бумаги.

— Нет у меня хлеба.

— Есть.

— Нету.

— Есть! — крикнул Груздев и. сломал шило.

— Отколь он у меня?! — вспылил Митяй. — Ты языком здесь зря шлепаешь.

— Упорный ты, Пашков.

— А то? Отдай жену дяде...

— Ну-ну, — поднялся начальник отряда, — здесь комбед, а не базар — ругаться нечего.

Митяй оперся о косяк двери.

— Я на вас жаловаться в город поеду.

— Власть на местах. Мы знаем тебя лучше. Ты давай-ка, что с тебя требуют, — ответил Груздев и, завязав нитку, бросил подшивку на угол стола.

Пашков резко повернулся и злобно выдохнул:

— Нет у меня хлеба... Нет!

Словно ошалелый, ругаясь, он вышел из сельсовета и столкнулся с Устином.

— Ты чего лаешься?—спросил Устин.

— Ну вас!.. Подите вы!.. — сквозь зубы процедил он.

— Напрасно ты, Митрий, на' рожон лезешь. Плетью обуха не перешибешь.

— Я не плетью! — выпалил Митяй и, круто повернувшись, быстро зашагал к дому.

— Во-о как! — удивился Устин, посмотрев ему вслед, и вошел в комбед.

Груздев вышел к нему навстречу и торопливо сказал:

— Заждались мы тебя, Устин. Ну, сказывай, какие там дела?