ПЕРВАЯ
— Я!
m
ТРЕТЬЯ
п
МмжЛэуЛАВМШ
Scan Kreyder - 09.01.2015 STERLITAMAK
М их. Буллви н
ссн
<1/ CKStt
Часть
ПЕРВАЯ
I
Глухая зимняя ночь. Заснеженная степь. Поезд, составленный из теплушек и нескольких вагонов четвертого класса, движется медленно, словно в каком-то тяжелом раздумье. Он часто задерживается среди степи у сонных полустанков, у незажженных семафоров.
На полке одного из отделений четвертого класса, закутавши спину и голову в короткую австрийскую шинель, лидом вниз лежит солдат Устин Хрущев. Когда останавливается поезд, он приподнимает шинель, дышит на обмерзшее окно... Но, кроме сплошной серой пелены, за окном ничего не видно. Слышно всхрапывание спящих и тоскливое завывание ветра в вентиляторах.
Вперив в окно бездумный взор, Устин лежит в полузабытьи, пока не вздрогнет вагон. И снова монотонное и унылое пение промерзших железных колес...
Устин зябко передергивает плечами и спускается на пол. Торопливо надевает шинель, роется в карманах и, тщательно выбирая из них махорку, смешавшуюся с крошками хлеба, бережно пересыпает ее с ладони на ладонь. Он перекидывает через плечо котомку, и пока-
S
чиваясь бредет в конец вагона, к печке. Печка давно остыла. Он тщетно дует на холодный пепел, пытаясь закурить цигарку.
В пустынном белом поле глухо и одиноко прозвучал гудок. Сейчас будет разъезд, от него идет дорога на родную Рогачевку. Устин быстро выходит на площадку вагона, нащупывает ногами нижнюю ступеньку и, отвалившись назад всем телом, прыгает в снег. Он долго смотрит^ вслед удаляющемуся красному огоньку поезда.
Тихо. Морозно. Легкий ветер теребит ветхую шине-лишку Устина. Усталым взором солдат обводит снежные просторы родной земли, и волнение охватывает его. Какой далекой кажется августовская пора того лета, когда мимо вот этих мест, мимо родной деревни в каком-то бешеном стремлении мчались воинские эшелоны.
Вагоны... вагоны... вагоны... Тысячи неизменных трафаретов: «40 человек, 8 лошадей». Беспрерывный поток составов уносился к границе. На Запад!
Полесье, Пинские болота, Карпаты... Люди, лошади, пушки, повозки, горы сена, хлеб и снаряды... И нет ничего... Эшелонам никогда не вернуться обратно.
Впервые так живо пронеслись перед Устином видения прошлого, вызывая волнение и грусть. В губах мокла и обмерзала незажженная цыгарка. Он выплюнул ее, вышел на дорогу и не торопясь двинулся в деревню. Что там сейчас? Как встретит его мать, да и жива ли она, старушка? Где друзья, кто вернулся домой?
Он стал думать о деревне. Она представлялась ему такой, какой была в те незабываемые дни, когда он покидал ее.
.. .Хата. Около нее несколько тоненьких, как камышинки, березок. Мать вешает на протянутую около хаты веревку серенькое белье и какие-то разноцветные тряпицы. Теплый ветер разносит запах сохнущего белья и печеного хлеба. Все стирали, все пекли, все провожали. .«
Мать смотрела на него глазами ребенка, познающего мир. Казалось, что вот-вот она начнет расспрашивать: «А зачем это? Для чего это? ..»
В ее взгляде появилось выражение застывшего удивления. Каждую вещь, которая отбиралась и готовилась сыну в далекий путь, она разглядывала с каким-то странным любопытством. Устин чувствовал себя неловко, словно провинился перед матерью. Он думал, что, когда подойдет минута расставанья, мать упадет на колени и будет биться о землю, рвать седые волосы и взывать о помощи. Но никто не поможет ей. И он, большой и сильный парень, будет растерянно топтаться на месте и что-то бессвязно лепетать.
Но произошло не так.
Он уезжал в полдень. Мать стояла у дороги, опустив руки. С ее лица не сходило выражение удивления' Побелевшие губы что-то шептали, а руки сжимали зеленый пучок богородицыной травы. Мать положит ее за икону и будет молиться о возвращении сына. Даже "если убьют, мать не поверит в его смерть и станет томиться ожиданием...
Тихо и однообразно заскрипели телеги. Устин увидел, как мать всплеснула руками, и едва удержался от желания спрыгнуть и побежать к ней. Тетка Марфа увела ее домой.
Пылила дорога. Вокруг расстилались обнаженные поля. Голубой купол неба был глубоким и непостижимым. ..
Пообочь дороги черной шеренгой стояли старые дуплистые ивы. Казалось, они убегают в неведомую даль, стремясь покинуть эти грустные и пустынные поля... На душе было тяжко, больно...
.. .Устин остановился и вздохнул. Небо серело. Близилось утро.
— А где же ивы?
Их нет. Нет и старой знакомой дороги. Вместо нее новая дорога через земли помещика Щетинина. Она почти вдвое сократила путь к деревне. Устин пошел еще медленнее, отдавшись воспоминаниям. Заветные мечты, которые Устин старался забыть, возникли вновь. Это были мечты о Наташе,
После прощальной вечеринки они просидели до зари, переговорив обо всем, о чем думали и что не сбылось. Она тихо плакала у него на груди и, обняв за шею, говорила: «Не забудешь, вернешься?»
Он гладил ее черные волосы и, глядя в темные, глубокие глаза, отвечал: «Навсегда будешь в сердце моем. И если не суждено мне быть убитым, я приду, голубка, к тебе».
Сейчас в его воображении она была еще краше, чем в тот прощальный час...
Вдали обозначились неясные очертания деревни, Кое-где в окнах хат светились желтые огоньки. Чувствуя во всем теле мелкую дрожь, Устин почти бегом направился к дому.
Из' труб, словно вата, вываливался дым и долго не расходился в морозном воздухе. На улице скрипели сани, будто кто-то мял молодые кочаны капусты. Пели петухи, и простуженно лаял чей-то пес. Около колодца стояла женщина. Она долго разглядывала Устина издали и, не узнав, принялась доставать воду. Устин подходил к своей хате, до половины утонувшей в снегу. Крыша с наметенным сугробом напоминала сахарную голову, поставленную на маленький ящичек. Иней крупными иглами лежал на обмерзших окнах и стенах. Устин, минуя протоптанную дорожку, шагнул через сугроб и боком влез в дверь.
— Здравствуйте, — сказал он, поеживаясь.
Растаял ворвавшийся в горницу пар. Перед Устином, опустив руки, стояла она, его мать. Склонив набок голову и прищурившись, она разглядывала незнакомого человека с заросшим лицом и серыми впалыми глазами.
— Ай не узнаешь, мать?
Она вздрогнула:
— Господи!
На лице матери, как и четыре года назад, то же выражение удивления и страха. Устин протянул к ней руки. Старуха, словно защищаясь, закрыла лицо и со стоном бросилась к сыну. Устин стоял несколько томительных секунд в тяжелом оцепенении. В его руках судорожно билось немощное тело матери. По его щекам катились слезы. Он не мог говорить и смотрел то на красное пламя печи, то на снежную голубизну окон. Прижав седую голову к своей груди, Устин тихо шептал:
— Ма-ать... мама...
А она, обвив руками шею сына, тряслась в рыданиях и покрывала его лицо поцелуями:
— Дитятко мое отыскалося!.. Устюша, родной...
И долго не могла прийти в себя, плача и причитая.
— Мать... ты успокойся... Садись... вот тут рядом, а я погляжу на тебя, старая.
А мать утирала быстро бегущие слезы и тихо говорила:
— Устин... не чаяла я видеть тебя, и явился ты, ровно с погоста.
Немного успокоившись, но все еще продолжая всхлипывать, она достала из-за иконы какие-то бумажки. Устин взял их и узнал свои письма с фронта. Среди них был конверт с казенной печатью. Устин пробежал глазами ровные строки, четко выведенные равнодушным писарским почерком:
