После этого вечера Устин ясно увидел в Пашкове человека враждебного. Он понял, что Пашков никогда не был ему искренним и настоящим другом и оказался совсем не таким, каким Устин представлял себе его раньше.'Пашков—это до ярости жадный спекулянт, кулацкий сын, убежденный в том, что теперь пришла его золотая пора обогащаться на вольной земле.

Не сегодня, так завтра Устин столкнется с ним и они станут лютыми врагами. К этому идет дело...

«Но Наташа!» Как не хотелось ему, жалея Наташу, щадить Митяя.

Пусть никто неповинен в том, что Наталья стала женой Пашкова, рассуждал Устин, пусть это так случилось, но ведь от этого ему, Устину, не легче. Как бы там ни было, но счастье Устина оказалось у Пашкова. И теперь, когда в деревне идет острая борьба, когда мужики волнуются, шумят и в горячих спорах отстаивают свое право на жизнь, на землю, на свободный труд, Пашков мешает, встает на пути, покушается на чужое счастье. Устин теперь понимал, что примирение немыслимо и столкновение неминуемо не только с Пашковым, но со всеми, кто стоит с ним в одном ряду. И тогда вдруг возникли в его памяти слова Зиновея о том, что фронту нужны бойцы, что там льется кровь товарищей. Вокруг ходят банды белых. Их ждут Пашковы, ждет кулачье, а он, Хрущев, отсаживается в деревне. Потом он вспомнил красногвардейца, подарившего ему шапку: «Повидай сродственников да вер-тайся к нам», -г— сказал он тогда. И Устину стало стыдно. Мысли о фронте бродили в нем и раньше, но очень смутно. Они терялись, забывались, что-то мешало им дойти до сознания. И вот теперь, когда он снова встретился с Митяем Пашковым и навсегда утраченной для него Наташей, он понял, что его место на фронте. Завтра, завтра же он расскажет об этом товарищам.

XII

За окном ясное солнечное утро. Устин вскочил и стал быстро одеваться. Ему хотелось посоветоваться с Груздевым, с Еркой Рощиным, с Зиновеем, услышать, как они отнесутся к задуманному, и попросить, чтобы не оставили его мать, если он уйдет.

— Устюша! Куда это ты спозаранку? — удивилась мать.

— Петр Васильевич просил забежать по делу, — соврал Устин.

— Ты бы хоть поел.

— Я скоро вернусь, мать.

Он на ходу застегнул шинель и вышел из хаты. Но теперь другие мысли не давали ему покоя. Как он скажет матери о своем уходе? Мать хилая, слабая. Тяжко ей будет одной, да и хватит ли у нее сил пережить вторую разлуку с ним? Проходя мимо хаты Антона Селезнева, Устин невольно посмотрел на нее. Хата по самые окна стояла в снегу, и не было от нее ни тропинки, ни человеческих следов. Может статься, и он, Устин, вернется к такой вот нежилой, с забитыми окнами хате, засыпанной зимой снегом, а летом заросшей сорной травой, лопухом да крапивой.

«А не обернется ли все как-нибудь по-другому?» — заколебался Устин и уж замедлил шаг, как вдруг увидел: из переулка выскочили розвальни, запряженные парой. Пять человек, трое из них были вооружены винтовками, подъехали к комбеду. «Что бы это могло означать?» — подумал Устин и прибавил шагу. Через минуту из переулка в распахнутом ватнике, подбрасывая на руках свое тело, вынырнул Ерка Рощин.

— Постой, голова! — крикнул Устин, догоняя Рощина. — Что за люди приехали?

— Не знаю, — пожал плечами Ерка, — должно быть, по хлебушек.

Когда они вошли в избу, Груздев, возвращая одному из приехавших мандат, наказывал Акиму:

— Обеги, друг, активистов и скажи, чтобы не медля собирались... Дело, мол, безотложное и мешкать нельзя. — Увидев Устина, Груздев улыбнулся:—Хорошо, что пришел. Оно, вишь, как раз ко времени.

Весть о продразверстке разнеслась быстро.

Собравшийся через час актив заседал весь день Не так просто оказалось разверстать хлеб. На один двор попадало много, на другой мало, третий почему-то выпадал, четвертый надо было освободить совсем. Возникали шумные споры. Список пестрел исправленными цифрами.

— Нажимай дюжей на попа, он вытянет! — кричал Аким.

— Постойте! Дайте сказать, — просил Зиновей. — За криком вы об Чистякове забыли. .

— Как забыли? Вот он! — карандаш Груздева опустился на фамилию Чистякова.

— Сколько положили мы Пашкову-отцу? — поинтересовался Аким.

— Пятьдесят.

— Та-ак. А сколько Митяю?

— Пятнадцать.

— Мало, — покачал головой Аким, — завзят мало.

Груздев вопросительно посмотрел на Устина.

— Ежели мало, добавим. Твое какое слово будет?

— Вам лучше знать, — ответил Устин.

— Петр Васильевич, оно и верно, что мало, — заметил Ерка.

— С кого сымаем? — пробегая глазами список, решительно спросил Груздев.

— Скостить надо с Клима Петрушева да с Зиновея, а Митяю надбавить...

—- Правильно... — поддержал Аким.

Груздев переправил у Пашкова единицу на двойку и сызнова прочитал список.

— Ну, а дальше... — он перевернул список, — пошла что ни на есть голь перекатная. Не с них брать, а им давать. Я так считаю: освободить их.

— Ослобонить! — в один голос подтвердили активисты.

Список проверили еще раз и решили созвать вечером в школе общее сельское собрание.

Смеркалось, когда старый Пашков зашел к сыну и, оглаживая широкую, с проседью бороду, вполголоса сказал:

— Митяй, нонче проезжий человек мне говорил, будто казаки придвинулись. От нашего села верстах в двадцати. Того и гляди, заявятся. Вот ты и думай. Нонче энти хлебушек заберут, а завтра те придут да прикажут: вынь да положь... Что делать?

— Нету! — испуганно вскрикнул Митяй. Он вскочил и, потирая ладонями голову, начал скороговоркой: — Прятать надо! В землю зарывать! Нету хлеба. Нету, ни тем, ни энтим. Нету!

—. Нонче тот и живет, кто с хлебом, — спокойно продолжал старик, умышленно подогревая сына. Потом поскреб в бороде и, разглядывая свои валенки, как бы невзначай спросил: — Ты далече схоронил?

Митяй внимательно посмотрел на старика, проговорил упавшим голосом:

— Боюсь, ненадежно.

— Ну, теперь не перехоронишь. Пусть так. Может, не станут искать... Для виду надо мер пять отвезти, а там видно будет.

— Эго верно, — согласился Митяй. — А ну, как пойдут искать? — сокрушался он.

— Дружок-то твой, по слухам, там, в комбеде, — намекнул старик.

Митяй нетерпеливо замотал головой.

— Друг? .. От друга жди либо большой подмоги, либо большой беды. Я это, знаю.

— Ну, я пойду, — поднялся старик. — Нонче объявили собрание в школе. Разверстку опять брать будут.

— Слыхал.

— Так ты опосля придешь, чтоб не вместе. Только за ради Христа прошу: не лезь на рожон, поспокойней, так-то оно верней. Больше молчи.

Старик ушел. Митяй нервничал и все время думал об Устине. Он вспоминал беседу с ним и до крови грыз • ногти. Что он плел тогда?

¹— Натаха1 Поди сюда. Скажи, что я болтал тогда Устину?

— Да всякое, — и она напомнила ему о давешнем разговоре.

— Ах, неладно. Черти ж его поднесли, не сам пришел.

— Ты завсегда, как выпьешь, несешь околесную, —-с досадой заметила Наталья.

— Ну, давай помолчи, —■> раздраженно сказал он. — Речь шла промеж нами, и все. Ничего я не говорил, поняла?

— Да уж чего тут, — вздохнула Наталья. Она чувствовала, как что-то рвется между Устином и Митяем. Закроется Устину сюда дорога, а то приходил бы _%он сюда к ней, как свой, родной. В душе закипала обида, она винила Митяя. «И чего ж он такой колготной?»

— Привечаешь ты его, должно быть, вот он.., — неожиданно для Натальи проговорил Митяй.

— Чтоб у тебя язык отсох!

— Но-о! — запальчиво крикнул Митяй.

Наталья заплакала. Митяй пожалел, что не сдержался, молча оделся и вышел. «Для острастки это ничего*. .»— оправдывался он дорогой. Вспомнил, что Наталья не так давно призналась ему в том, что затяжелела, и ему стало неловко за вспышку и оскорбительный намек.