— Да не о том я тебе, чертова перечница, — досадовал Назаров. — Ты хочешь воевать по-настоящему?.

— Так точно.

— А домой хочешь?

— Спаси бог.

— А жить хочешь?

Самохин часто мигал глазами и твердил:

— Простите за ради бога, господин сотник... обмолвился.

— Иди, дурак!

— Покорнейше благодарим... рад стараться...

Когда Назаров сел в седло и головой задел ветви

клена, на него посыпались, стремительно кружась в воздухе, семена дерева. Он протянул руку и, едва коснувшись вялого, неживого листика, снял его и стал разглаживать на ладони.

Мимо него пробежал маленький казачонок Вася Несмеянов, который невольно привлекал внимание взрослых. Это был мальчик лет пятнадцати, с румяным, как у девушки, нежным лицом, с серыми, живыми детскими глазами. Из-под большой, не по голове, черной кубанки выпущен чуб кольцами вьющихся каштановых волос. Одежда на нем висела. Но ни просторная гимнастерка, ни широкие синие шаровары с красными лампасами, не могли скрыть гибкой, ладной и стройной фигуры мальчика.

Крестьяне, увидев его, останавливались, смотрели на него с умилением и говорили: «Оставайся, хлопец, с нами, а окончится война — поедешь домой. Ведь убьют тебя, сынок. Ишь ты какой махонький, чисто девочка».

Стараясь подражать старшим, мальчик, к удивлению женщин, отвешивал такую матерщину, что они всплескивали руками: «Бо-оже ты мой! Чертенок, а не мальчишка!»

Назаров весело ухмыльнулся, повернул коня и стал пристально наблюдать за мальчиком. Через плечо Несмеянова был перекинут карабин, а на груди висел черный, просмоленный патронный подсумок. Когда Вася бежал, клинок почти касался земли. Мальчик, схватившись обеими руками за седло, вложил левую ногу в стремя и, прыгая на правой, никак не мог подняться на лошадь. К нему подбежал казак, ласково похлопал по плечу и, подтолкнув широкой ладонью под зад, единым махом вскинул паренька в седло.

— Э-э, осрамился ты, сынок, — улыбнулся казак,

— Высоко! — звонко засмеялся мальчик.

— Не-ет. Это у тебя ноги разные, одна левая, а другая правая, — пошутил казак, — а ты, прежде чем садиться, разберись.

Пора. Назаров выехал вперед.

— Сотня, за мной, а-арш!

Ровный топот посыпался по дороге. Назаров часто поглядывал на паренька, любуясь его посадкой, и почему-то вдруг пришла мысль: «А ведь его убьют — не сегодня, так завтра».

Прохладный вечер. Словно через сито моросит дождик. Сотня Назарова остановилась в селе Нижне-Малышеве, перед Доном. Квартирьер провел сотника в хату к одинокому старику.

Назаров снял сапоги и стал разглаживать ноги в теплых шерстяных носках. Старик, медленно двигаясь, налил в блюдце масла, опустил туда фитиль и зажег. В хате было неуютно, серо. Озябшему Назарову казалось, что в хате прохладно. С печи свешивалось тряпье. Назаров с минуту помолчал, думая, что хозяин хаты проявит к нему какой-нибудь интерес, но тот разговора не начинал, а полез на печь.

«Что это — враждебность, неуважение?» — подумал Назаров и резко спросил.

— Ты что молчишь?

— Я-то?

— Ты-то.

— А что же мне — петь, что ли? Стар я.

— Ты не смей отвечать мне так! Я офицер. Семья твоя где?

— Одинокий я. Жену господь прибрал, дочери замужние, а я вот...

— А где сыновья? — перебил Назаров.

— Сыновья? .. — Дед заворочался на печи и после некоторого молчания ответил: — Сыновья в армии.

— В какой?

— А бог их знает. Они мне не сказывали.

— Не прикидывайся. Знаешь ты. У красных, должно бцлть?

— МоЖе, и у красных, а може... а вы какой?

Назаров не ответил. Он ощупал на полу постель из

соломы, покрытой дерюгой, и выругался: «Ну и хатку мне отвели. Неужели квартирьер не нашел лучшей? Вызвать да распечь, сукиного сына!..» Но ему никуда не хотелось идти. Ему нужен был покой и отдых.

— Как вы тут живете? — спросил Назаров.

— Да так и живем. День прошел — и слава богу.

— У тебя есть чего-нибудь перекусить?

— Есть. Хлебушка да огурчика, баклажанчика можно.

Назаров расстегнул у шинели хлястик, лег на солому, дунул на фитиль и укрылся с головой, чтобы поскорее согреться.

— Ну что ж, подать огурчика? — спросил дед, свешиваясь с печи. И будто смешок почуял Назаров в голосе деда.

— Не надо, — буркнул он раздраженно.

— Как желаете.

И дед снова заворочался на печи, кряхтя и вздыхая.

Тон, которым разговаривал дед, был холодно равнодушным и вместе с тем беззлобным. Безразличие старика злило Назарова.

Не прошло и десяти минут, как его немилосердно стали .кусать блохи. Он хватался за грудь, за ноги, за поясницу, запуская руку за пазуху, чесался, а блохи, словно иглы, вонзались в тело. Проклиная .квартирьера, старика, Самохина и всех на свете, Назаров незаметно заснул.

И видится ему: вот он идет по шатким, прогибающимся доскам через глубокий овраг. А вдали — знакомая, солнцем залитая зеленая станица. Еще немного и он будет на той стороне. Волнение и необъяснимая тревога щемят сердце. Он идет без шинели и кубанки. С глубины оврага тянет холодом. Он зябнет. И вот, пройдя половину пути, он с ужасом замечает, что никакой станицы нет. Впереди далеко-далеко расстилается унылая желтосерая равнина. И нет ей края, и не на чем остановиться *взору. Он хочет повернуть обратно, но вдруг видит смеющегося Быльникова, Ку-чумова с озорными и лукавыми глазами и Додонова. Они выдергивают из-под ног сотника доски. Он спотыкается, размахивает руками, чтобы не упасть, а они смотрят на него и хохочут. Но вырвана последняя доска, и он падает. Меркнет в глазах свет. И мимо него, с гиком и свистом, по твердой дороге мчится Быльников со своей сотней. Темно.

Назаров проснулся и сел. Невыносимо кусали блохи. Они прыгали по лицу, по рукам. В хате стояла мертвая тишина. Он прислушался. Казалось, что на печи никого не было. Назаров остервенело рванул за ворот гимнастерки, так, что посыпались пуговицы.

— Дед! — позвал он.

— Я, — сразу же ответил старик, как будто бы он и не спал.

Назарову показалось, что старик стоит рядом и дышит ему в лицо. Назаров лег и, разразившись руганью, крикнул:

— Что это у тебя блох в хате, словно в собачнике!

— А куда же от них денешься, — проворчал старик.

— Лежу точно на муравьиной куче. Развел паразитов, старый хрыч!

— Это они к вам не привыкли, — спокойно ответил старик. — Они вроде как бы, скажем, пчелы — своего не трогают, а чужих, это верно, жиляют.

Назаров стал отряхивать гимнастерку. Затем натянул сапоги * и, набросив шинель, вышел из хаты, не сказав старику ни слова.

Через дорогу, на поле, стоял стог соломы, освещенный костром. Свет выхватил из темноты две кланявшихся лошадиных морды. Слышно было, как лошади фыркали. Но вот кто-то подошел и бросил на огонь охапку щепы.

На минуту лошадиные морды скрылись. От костра потянулись космы багрового дыма, затрещала щепа, и через минуту над костром снова торжествовало веселое пламя. Огонь манил к себе. Назаров подошел к стогу и сел, прислонившись к нему. Червонным золотом играл огонь костра на металлических частях седел и уздечек, а вокруг царила непроглядная бездна темноты.

«В походах солдаты устраиваются проще, и у них веселее», — подумал Назаров и крепко уснул.

Его разбудил орудийный выстрел. Назаров открыл глаза и увидел, как вспышка разрыва на миг осветила все вокруг. Вздрогнула земля. Сотник вскочил. По телу пробежал озноб. Сердце налилось тревогой.

— Где сотник? — услышал он торопливый и звонкий голос всадника. К Назарову, спешившись, подбежал тот мальчик-казачонок, которого он видел вчера.