Тем не менее я обдумывал свой план спокойно и отстраненно, словно безумец. А план был нехитрым: не подавать виду, как мне страшно и держаться до конца, чего бы это ни стоило.

– Трахни себя с разбега, – ответил я.

У повара отвалилась челюсть. Никто еще не говорил ему ничего подобного. Он ведь такой большой, такой ловкий, так здорово работает кулаками и своим расчудесным ножом!

– Хор-рошо, Деннисон, – процедил он. – Прекрасно. Вот что я тебе скажу, мальчик мой. Ты ведешь себя, как сопливый засранец. И я скажу, щенок, что пришла пора выбить из тебя всю дурь, всю эту всепрощающую любовь Христа-Спасителя. Как тебе удобней – сидя или стоя?

Я встал, не сводя с него глаз. Сердце стучало, как барабан, но внешне я оставался спокойным. И внезапно я осознал истинную весомость этой минуты, этой самой минуты: в промерзшем сером домике, когда передо мной стоял здоровый и красномордый Эррера, и с десяток парней сидели на своих раскладушках, наблюдая за нами. С неожиданной и пронзительной ясностью я понял, что в действительности формирует человека.

Младенчество и детство почти не оставили своих следов в моей душе. Сейчас, именно сейчас я подошел к последнему и окончательному этапу. Я знал, что мое поведение в последующие несколько минут – каждое слово, жест, мысль и движение – впечатаются в душу навечно; что спустя годы эти минуты станут еще отчетливей, весомей и важнее, чем в настоящий момент, когда я поднялся в полный рост против страшных челюстей этой шлифовальной машины. Настал момент истины, и то, как я поведу себя сейчас, станет краеугольным камнем всей моей жизни, моей библией, философией, моим личным доказательством – тварь ли я дрожащая или право имею? В эти несколько мгновений я обрету душу или покажу полное ее отсутствие.

И когда я понял это, когда осознал всю опасность, которая нависла над моим внутренним миром, я уже больше не колебался. Эррера и его нож не могли меня испугать. Меня сильнее беспокоил я сам, то новое, что я могу открыть в себе и для себя.

– Я готов, Эррера, – сказал я твердо, как и требовал данный момент. И вынул из-за пояса свой тесак.

– Даже так? – удивился он, достал свой нож и раскрыл его.

– Да, – подтвердил я.

Мужики приподнялись на своих раскладушках, словно стервятники, учуявшие падаль. Этим сволочам нравилось глядеть на драки. По лагерю молниеносно разнеслось: «Деннисон и Эррера выходят на круг! С ножами!» В дом начали набиваться зрители, не желающие пропустить редкую развлекуху.

– Я только хочу предупредить тебя, – обратился я к сержанту.

– О чем же, сучонок?

– Всего один момент. Я, видишь ли, чокнутый.

– И что?

– А то, – сказал я. – Ты сам заварил эту кашу, ну что ж. Но только хлебать будем до конца. Уловил? До донышка. Тебе, Эррера, лучше убить меня, потому что я размениваться не буду и сам постараюсь тебя кокнуть.

Он, похоже, опешил. Обычно подобные стычки заканчивались, когда кто-то слегка полоснет соперника. Но до смертоубийства дело никогда не доходило.

– Чего это с тобой? – спросил Эррера.

– Я уже сказал. Я чокнутый. Я не люблю драться, детка, но уж если начинаю, то дерусь до конца. Либо ты меня убьешь, либо я прикончу тебя. Вот так. Уловил мою мысль?

Эррера уловил, и моя мысль ему не понравилась. Он уставился на меня, пытаясь сообразить, не блефую ли я. Мне было плевать, о чем он там думает. Меня раздирали холод и голод, и мне не улыбалось оказаться среди отбросов команды. Может, в тот момент я действительно был немного чокнутым.

– Давай врукопашную, на кулаках, – наконец предложил Эррера.

– Не пойдет, – ответил я. – Рукопашкой пусть детки балуются. На ножах. Или, если хочешь, возьмем М-один?

– Винтовки? Ты что, и правда сдурел?

– А ты что думал? Я ведь сказал, что чокнутый. И давай закончим это поскорее. Ножи, винтовки, штык-ножи? Выбор за тобой, щенок.

Он молча пялился на меня. Дело стало приобретать нехороший оборот. Он ведь не собирался биться до смерти. Но и не хотел жертвовать своей репутацией. К тому же Эррера никогда не был трусом. Тот, кто сказал, что все задиры – заведомые трусы, плохо в них разбирался. Однажды на станции в Кейсонге Эррера напоролся на группу красных корейцев. И сделал из них винегрет. Я видел Эрреру во многих схватках с ребятами нашей команды, и не изо всех он выходил победителем; но спуску он никому не давал и сам пощады не просил. И самое смешное, что он, в целом, был неплохим парнем, вполне симпатичным, когда бывал трезвым. Но если он надирался так, как сейчас, то превращался в дикого зверя.

И все же хладнокровное смертоубийство ему претило. Не каждый человек способен на такое. Это у кого какой характер.

Следующие несколько мгновений атмосфера была напряженней некуда. Он стоял совсем рядом со мной, готовый полоснуть меня ножом по животу. Я держал свой тесак перед собой, лезвием вниз, и положив указательный палец вдоль незаостренной части клинка. Если бы он сделал одно движение, я бы всадил ему нож в брюхо, снизу вверх, прямо под ребро.

Мы застыли, не шевелясь. В комнате отчетливо завоняло смертью. Все вокруг затаили дыхание, ожидая, что будет дальше. «Вот это приключеньице!» – подумал я тогда. Замереть в боевой стойке, на волосок от смерти, секунды стучат в висках, отсчитывая, может быть, последние мгновения твоей жизни!

Неожиданно я понял, что Эррера готов отступить. И, что важнее всего, я понял...

5.

Утром Деннисона разбудило солнце. Он обнаружил, что голова слегка побаливает, но если учесть количество спиртного, принятого накануне вечером, то самочувствие было еще сносным.

Он направился к яхт-клубу и увидел, что «Канопус», кеч капитана Джеймса, успел обогнуть остров и встать на якорь неподалеку от Главной пристани. Деннисон еще тешил себя надеждой, что тот не успеет прийти так скоро. Теперь от разговора не отвертеться.

Писатель сидел на своей посудине, потягивая «Севен-Ап», чтобы заглушить утреннее похмелье. Он одолжил Деннисону бритву и мыло и позволил подняться на борт, чтобы привести себя в порядок.

Деннисон осторожно поскреб бритвой свою длинную, щетинистую физиономию, вымыл руки и пригладил волосы. Его одежда порядком истрепалась – штопанные-перештопанные штаны и сияющая прорехами рубаха. С этим уж ничего поделать нельзя. Он принялся внимательно изучать свое лицо, которое в писательском стальном волнистом зеркале предстало по-дурацки вытянутым – исковерканный и нечеткий овал, заостренный сверху и снизу. Единственной примечательной чертой, судя по отражению, были глаза. Ясный и прямой взгляд, вобравший синеву и блеск озаренного солнцем моря. Хотя это поганое зеркало испохабило и их, заставив растекаться, становясь то шире, то уже, по всей волнистой поверхности.

– Какого черта ты не заведешь себе приличное зеркало?! – крикнул Деннисон.

– А мне нравится это! – проорал в ответ писатель с палубы.

Деннисон завершил утренний туалет, оглядел себя и решил, что все равно в данных условиях лучше подготовиться он не может. Если Джеймс его не примет, то пошел он к черту, старый козел! Есть и другие варианты.

Он позаимствовал у писателя шлюпку и погреб к «Канопусу». У его кормы были пришвартованы еще несколько шлюпок, а на кокпите, под тентом, сидела группа людей.

– Тоже претендент?

– Да, сэр.

– Я – Джеймс. Швартуйся и залезай на палубу.

Итак, перед Деннисоном стоял знаменитый Джеймс, который обогнул мыс Горн на трехмачтовике «Звезда Океана», которого знали в Африке, Индонезии и Южно-Китайском море, а также в Южной Африке и на островах Тихого океана. Тот самый Джеймс, джентльмен удачи, сражавшийся почти во всех войнах, которые прогремели за последние тридцать лет, мывший золото в Новой Гвинее, водивший торговую шхуну на Гебридских островах и пахавший вместе с рабами в Сенегале. Джеймс, который идет на риск, потому что так устроен, никогда не подстраховывается, делает свое дело и вообще не думает о себе. Путешественник до мозга костей – камень всегда остается камнем, картофель картофелем, а Джеймс вечным скитальцем. Поэтому неудивительно, что на Деннисона он произвел впечатление.