«Каким идиотом я был бы, – убеждал себя Деннисон. – Ну, сделал бы я его, и что? Это ничего бы не доказало».

Он взобрался на небольшой холм посреди сада, где утром завтракал вместе с австралийцами. Прилег под деревом и принялся размышлять о прошедшем дне, о вечере, о пьянке, хихикающем негре и об открывшихся перед ним перспективах.

«Мой Бог, ну и нажрался же я! Остается надеяться, что к завтрашнему утру я просплюсь. Главное не забыть, что завтра мне нужно поговорить с Джеймсом. От его решения зависит все.

Если бы я захотел, я бы спокойно пришиб этого черномазого. Раз плюнуть! Меня голыми руками не возьмешь! Посмотрите мое личное дело и убедитесь. Вот, например, в Корее, когда...»

4.

Я смотрел, как ко мне подходит этот здоровяк Эррера, с ухмылкой на пьяной толстой роже, и знал, что ничего хорошего это не сулит, а может, что и похуже. Правую руку он не вынимал из кармана. В этом кармане он обычно держал нож. Ему хотелось подраться, и на этот раз козлом отпущения он выбрал меня.

Стычка между мной и сержантом Эррерой назревала давно. Этот головорез и забияка был поваром и любимцем команды. С тех самых пор, как меня перевели из Северной роты в Сеул, в роту «Лисы», он все присматривался ко мне, сбитый с толку, принюхивался, пытаясь решить, кто я такой – рыба, птица или отборное жаркое?

Проблема заключалась в том, что я закончил колледж. Остальные солдаты, кому повезло, едва-едва дотянули до конца школы. Надо мной витала аура высшего образования, накладывая свой неизгладимый отпечаток на мою речь и образ мысли, возводя неодолимую преграду между мной и всеми остальными.

Ребята из роты «Л» недолюбливают тех, кто выделяется из толпы. Быть таким, как все – это не цель, а закон выживания, введенный в действие с подачи громил-садистов, вроде Эрреры. Они сметают с пути всех, кто хоть чуть-чуть отличается от шаблона. Таких, как Элгин, который всегда носил с собой Библию, или Моран, этот несчастный придурок в военной форме, совсем еще мальчишка, или Томкинс, который тосковал по дому и влюбился в одну корейскую проститутку...

Боже, спаси и сохрани, я ведь тоже не такой, как все!

Я же по натуре не борец! Я старался, как мог. Я говорил, как говорят они, делал все, как делают они, разговаривал их дурацким языком и смеялся вместе с ними над похабными шуточками. Но моя солидарность с ними не стоила и выеденного яйца, и сквозь нее наверняка проступала презрительная отрешенность. Наконец Эррера сделал вывод: я не такой, как все. А следовательно, настала пора со мною разобраться.

Я провел рукой по поясу, чтобы удостовериться, что мой тесак при мне. Так и есть, на месте. Эррера не спеша двигался ко мне, ухмылка на его роже расплылась еще шире.

– Встать! – приказал он.

Я не двинулся с места.

Вы не представляете, каково было в Корее зимой 1946-го года. Холод был нешуточный, почти все время температура не подымалась выше нуля, а форма нам полагалась чисто символическая. В Вашингтоне какой-то идиот, должно быть, решил, что раз Корея находится в тропиках, куртки, зимняя выкладка, теплые носки и перчатки будут совершенно лишними. Думаю, что все это отослали в Бирму.

В наших сборных домиках было не теплее, чем снаружи. Все, на что они годились, это защищать от ветра, который, бывало, достигал такой силы, что сметал человека с холма, где был разбит наш лагерь. От ветра они, конечно, защищали, зато внутри всегда было сыро и промозгло. Ты запросто мог отморозить себе конечность, если приложишь голую руку или ногу к обледенелому металлическому каркасу раскладушки. Потому мы спали полностью одетыми, запихнув свои бутсы под одеяло, чтобы они не промерзли насквозь к утру. И умывались мы нечасто.

Мы постоянно рыскали в поисках горючего. Разобрали на дрова наши рундуки, пустили в ход всю древесину, которую могли отыскать на ближайших склонах, и все щепочки, которые умудрились стянуть из столовой. Единственное горючее, до которого мы могли дотянуться, было предназначено для нашего транспорта. Потому мы воровали бензин.

Мы разводили небольшой огонь в самодельной печурке. Потом плескали туда кружку бензина и захлопывали заслонку. Бензин взрывался в печке, и минут на пять-десять нам становилось теплее. Затем процедура повторялась.

Иногда кто-то не успевал закрыть заслонку, и язык пламени в восемь-десять футов вырывался из нутра печки, поджигая одеяла, тумбочки и всех, кто стоял рядом. Так сгорели радиобудка и два домика, номер три и номер семь. Шестеро ребят получили довольно серьезные ожоги, так что пришлось отправить их в Сеул, в главный госпиталь. Конечно, жечь бензин в буржуйках строго воспрещалось. Но нас это не останавливало, мы мерзли, как цуцики, а другого топлива под рукой не было.

Кормили тоже не ахти как. Мы стояли в самом конце списка по снабжению из Сан-Франциско. Продовольствие шло к нам через Йокагаму, Инчхон, Йонгдонпо, Сеул и Мунсан. Толкачи налево и просто воры регулярно паслись по всему курсу следования, а потому к нам, в Кейсонг, доходило немного.

Был бы у нас приличный старший офицер, он бы, возможно, сумел изменить бедственную ситуацию к лучшему. Но наш командир спился на корню, он втихую заливал глаза в своей теплушке и мечтал о славных боевых временах, когда он носил звание полковника. Война окончилась, и его понизили до обычного капитана. Поэтому он пил, оставив нас на произвол судьбы и сержантов, которые обучали нас кулаками и сапогами.

Короче, в ту зиму мы больше походили на стаю полуголодных, замерзших волчар. Красные не рыпались со своей стороны, они еще не подготовились к атаке. Так что нам ничего не оставалось, как сидеть, сложа руки, на нашем маленьком заснеженном холме. Сражаться было не с кем, кроме своих. И драки были единственным развлечением, они заменяли кино, книги, девчонок и танцы.

Если ты не умел хорошо драться – пиши пропало, поскольку рота «Лисы» предоставляла отличный курс выживания, где побеждал сильнейший, тот, кто не был отягощен современными предрассудками и руководствовался незамысловатыми принципами неандертальцев. Мозги могли пригодиться тебе где-нибудь в другом месте, так же как личностные качества или способности. Только не здесь. В роте «Лисы» все, что тебе было нужно – это сила, мышцы, умение драться и хладнокровие. Все остальное – лишний груз.

Система работала, как гигантский шлифовальный станок, только в роли деталей выступали люди. Вверху крутились такие жернова, как Эррера, Смит и Рэмслер. Если они сумеют размазать тебя по стенке, то за тебя принимаются садюги из второго эшелона, такие как Лаферти или Блейс. Если и у них это получится, тебя берут в оборот тихенькие, осторожные и жестокие шестерки, вроде Томпсона, Хаздейла и Нея. И так далее, до самых мелких шестеренок этой махины.

На самом дне находились перемолотые жерновами, а оттого самые ничтожные – отбросы. Об них каждый мог вытирать ноги, они служили на побегушках, к ним цеплялись по пустякам, у них забирали одеяла и одежду, их гоняли на мороз по любому капризу, затюкивали и не давали жить. Фуфло.

Когда ты достигал дна, из тебя уже выбивали все остатки самоуважения, ты был раздавлен. Можно, конечно, продолжать строить из себя нечто, забыв о человеческом достоинстве. Например, отключиться от всего, как сделал Элгин, который зарылся в свою Библию, или двинуться мозгами, как малыш Моран. Один черт.

Скрыться от этой машины было невозможно. Все зависело от твоего характера и мужества. Либо ты один из винтиков, либо – фуфло.

Теперь настало время испытать на прочность меня.

– Встать! – повторил Эррера.

Я усмехнулся и разлегся на раскладушке.

– Быстро встал, щенок! – взревел он.

Я продолжал улыбаться, хотя челюсти у меня свело. Я не хотел свары. Я не желал приобщаться ни к машине, ни к отребью. Мне претило иметь что-то общее с системой, которая перемалывала людей в покорную и мягкую труху. Но шансов у меня не было никаких. Это видели все, даже я сам. Эррера был побольше меня, выше ростом и, наверняка, мог спокойно разделать меня под орех. Но если даже я как-то вывернусь сейчас, эта чертова машина все равно, рано или поздно, меня расплющит.