… Машину он оставил в переулке, неподалеку от кинотеатра и встал в отдалении, наблюдая за входом. К вечеру мороз усилился. Холод лез в рукава, за шиворот, костенели ноги… Ее не было. Может, не тот сеанс? Или вообще не тот кинотеатр?.. Нет, все верно. Вот прошелся ее обожатель. Те же голубые штанишки, тонкие ножки, патлы… Этот стереотип столичного хипповатого мальчика был Прошину хорошо знаком и сравнительно ясен за тем исключением, как может красивая и, главное неглупая женщина относиться с симпатией к этакому хвощу. Как его? Ах, да. Боря.

Боря, составляющий в некотором роде загадку, снова прошел мимо, и до Прошина донеслось его сдавленное изречение относительно климата центральной Европы. Боря тоже порядком замерз.

Между тем толпа у кинотеатра начала редеть… Ирины по–прежнему не было. Прошин взглянул на Борю. Теперь это был основной ориентир. Взглянул… и насторожился. Тот стоял в тени, у пустых лотков, в окружении двух неизвестных. Что–то неблагополучное было в этих неизвестных – и по тому, как пьяно они покачивались, как заслоняли Борю – растерянно, словно ищя поддержки, крутившего головой…

– Ну, извините! – донесся до Прошина дрожащий тенорок его соперника по делам сердечным. – Я же нечаянно! Ну, плюнул…

– Не гони фуфло! Ты… тут, сука, на улице, как верблюд, сука… – изрекла одна фигура с длинными обезьяньими ручищами, одетая в тулуп.

– Я попрошу… – с надрывом произнес Боря.

Прошин, заинтересованный, подошел ближе. Теперь перед ним была огромная спина того, кто, загородив Борю, выяснял с ним отношения. Слева стоял другой – гражданин лет сорока с бурым жеваным лицом, в заношенной ушанке; обвислая куртка, грязный мохеровый шарф, обмотанный вокруг шеи… С пьяным добродушием он наблюдал за развитием событий. Пьян же он был, судя по всему, смертельно. Раскрытый рот, золотые коронки, мертвая улыбочка, остановившиеся глаза…

«Ситуэйшн», – подумал Прошин злорадно и постучал по гигантской спине кулаком, как в дверь.

Тотчас перед ним возникло лицо. Не лицо. На него смотрел орангутанг. Смотрел, держа слабо верещавшего Борю за горло.

– Слушай, подонок, – сказал Прошин приветливо. – Вали–ка отседа, а?

Орангутанг, не торопясь, отпустил жертву. Чувствовалось, что это ласковое «подонок» покоробило его слух куда более изощренного мата. Затем перевел взгляд на золотозубого. Взгляд был непонимающий…

– Гога, – сказал золотозубый глухо, причем улыбочка его сохранилась, а губы даже не шевельнулись, словно слова шли откуда–то из желудка. – Он некрасиво тебя обозвал, Гога.

Гога развернулся к Прошину. Это было чудовище, возвышавшееся более чем на два метра, с неправдоподобно широкими плечами и вросшей в них небольшой головкой; чудовище, выражавшее бесповоротно агрессивные намерения.

– Я… подонок? – искренне поразилось оно и наотмашь врезало кулак Прошину в грудь.

Ощущение, будто пивной кружкой по ребрам… Дыхание остановилось. Перед глазами проплыла, колыхаясь, черная штора. Но опыт когда–то умелого, выносливого борца, прошедшего курс кун–фу, этот опыт помог еще не совладавшему с болью Прошину не только не отпрянуть, но и, схватив эту ручищу–молот, провести «зацеп изнутри». Вернее, попытаться провести. Сдвинуть ногу Гоги было равносильно тому, чтобы сдвинуть телеграфный столб. Тем более, тут же Прошин с растерянностью отметил, что поднимается вверх…

Гога держал его на вытянутой правой руке, левую отводя для удара.

«Левша, – спокойно отметил Прошин. – Но не лесковский…» И с силой двинул Гошу в живот мыском ботинка.

Нога отскочила назад, как от туго накачанной автомобильной камеры, а удар пришелся Прошину в плечо.

«Вот тебе твое высокое благородство, – участливо сказал Второй. – Сейчас из тебя сделают мартышку. Герой! Куда полез? В пошлую, уличную драку…»

«Так получилось…» Прошин скосил глаза на стоявших с открытыми ртами Борю и золотозубого. Ждать помощи от Бори не приходилось. Боря находился под сильным впечатлением и был недееспособен. Друг Гоги, напротив, склонился к действиям радикальным, хотя далеко не эффективным; с собачьим каким–то озлоблением, подвывая, он вцепился Прошину в дубленку и повис на ней, только мешая Гоге и создавая дополнительную нагрузку. Прошин крякнул и лягнул золотозубого в пах. Получилось довольно метко. Золотозубый охнул, упал на карачки, пополз, держась рукой за поврежденное место; потеряв шапку, ткнулся лицом в сугроб и затих.

Такое положение вещей Гогу расстроило. Удары не достигали цели, противник был до отчаяния увертлив и даже вывел из строя старшего товарища. Гога опустил Прошина на землю.

– Ты – сука! – с чувством сказал он и, откинувшись, размахнулся для убийственного удара.

Но как только одна нога Прошина нащупала опору, другая автоматически пошла на подсечку…

Гогины башмаки блеснули в свете задумчивых фонарей подкованными подошвами, и, со звуком упавшего комода, он расположился на тротуаре.

Прошин зыркнул по сторонам. Со всех сторон к нему направлялись какие–то люди. Конечно, когда кто–то лежит, а кто–то стоит, самое время подойти!

Он схватил ничего не соображающего Борю за руку и побежал, волоча его за собой, к машине.

В переулке Прошин остановился.

– Вот что, – проговорил он, хватая морозный, режущий горло воздух. – Выжди немного… До фильма еще… – Он посмотрел на руку. – А, часы забыл…

– Еще пять минут, – угодливо подсказал Боря, так и не узнавший его в темноте.

– Успеешь. Бывай. – Он толкнул его в плечо и пошел к машине.

«Она действительно похожа на Ольгу, – думал он, выруливая на проспект. – Не видел ее нового мужа, но он наверняка такой же, как этот… Им почему–то нравятся такие… Такие как все!»

* * *

На служебном письменном столе Прошин увидел папку с наклеенным квадратом бумаги. Прочитал: «Расчет сканирующего датчика».

– Так, – процедил сквозь зубы.

Это была пощечина. От всего трудового коллектива, упитанного высоконравственными идеями. Небрежная, хлесткая, унизительная. Карточный домик докторской задрожал. Накренился и рухнул, рассыпавшись. И настаивать на прежнем, ругаться, приказывать, было нелогично и поздно.

«Сволочи, – стукнуло в висках. – А почему сволочи? Они честно избрали оптимальный вариант».

Он изнеможенно опустился на стул, чувствуя себя отвратительнейшим образом. Вчера он крепко, как никогда, выпил, и сегодня его настигла мучительная расплата. Тряслись руки, болела голова, да так болела, что при каждом движении возникало ощущение, будто мозг стукается о стенки черепа; дико тошнило…

Он утер испарину со лба, умыл лицо, выпил полный графин ледяной воды, целебно остудившей воспаленный желудок; затем, отключив телефоны и заперев дверь, завалился спать.

Проспал он до четырех часов дня. Сон освежил его. Голова побаливала, но чуточку, а после таблетки анальгина боль и недомогание пропали окончательно.

Он сидел в кресле, запахнувшись в наброшенную на плечи дубленку, курил, смотря, как в приоткрытую форточку ползет морозный пар, и оторопело размышлял о таком повороте дел.

«Не может быть, не может быть! – стучали в висках маленькие молоточки. – Я выкручивался из любого положения…» Он осознал, что повторяет эти фразы уже полчаса, и испугался: « Шизофрения? Тут станешь шизиком…»

И все–таки в нем жила уверенность, что выход найдется.

«Сбив темпа, небольшая задержка, – утешал он себя, – без этого никогда не обходится. А потом – поражения полезны, они заставляют, по крайней мере, остановиться, задуматься. А это важно – вовремя оглядеться и взвесить то, что за тебя и что против».