– Птички и те сегодня не каркают, – сказал Прошин. – В вас заложен потрясающий талант предостерегать людей, одновременно портя им настроение.
– Предостережение – суть проявления доброжелательности, – сказал Лукьянов. – А у меня к вам разговор… Не знаю, уместен ли, поскольку связан с работой…
– Бога ради. – Прошин захлопнул «лягушку» крепления и нетерпеливо притопнул лыжей.
– Вы… оказались неправы в отношении многоячеечного датчика, хотя ссылались на медиков. Я все выяснил.
– Да? – растерялся Прошин.
– Да. Сканирующий датчик гораздо удобнее.
– Слушайте, – сказал Прошин мрачно. – И запоминайте. Первый вариант представляется мне, руководителю, вполне приемлемым. И точка. – Он натянул очки, и в мире отделенном от глаз желтой пластмассой светофильтров, будто вспыхнуло еще одно солнце. – И вообще, – прибавил примирительно, – не портите себе нервы. Их нигде не ремонтируют. – Он приветственно поднял ладонь и ринулся вниз.
Сабельно засвистели стальные канты лыж, рассекая снег на виражах, упругая синева воздуха ударила в лицо звенящей живительной свежестью, замерло сердце от скорости, и захотелось с восторгом обнять этот холодный, светлый мир, в одно мгновение открывший суть остраненного чуда жизни.
У подножия холма он постоял, переводя дыхание и наблюдая, как по склону стайками скатываются лыжники в пестрых комбинезонах. В одном из лыжников он признал Глинского. Сергей шел по трассе мастерски, с элегантной небрежностью выписывая «змейку», и Прошин невольно залюбовался точностью его движений. Однако в конце трассы гармония небрежности и точности нарушилась; огибая бугор, тот не удержал равновесие и медленно, будто сопротивляясь неодолимой силе, начал заваливаться набок… И в облаке снежной пыли, неуклюже, сшибая флажки, Сергей скатился прямо к ногам Прошина.
– Да будет тебе земля пухом! – поздоровался с ним тот.
– А, и ты здесь. – Глинский досадливо отряхивался.
« И ты здесь… – повторил Прошин мысленно. – Ну. Сволочь! Как бы ты здесь катался, если бы в один счастливый для тебя день не встретил меня!»
– Ты один? – спросил он. – Или с возлюбленной?
Глинский повернул к нему румяное небритое лицо. Глаза его, прозрачно слезящиеся от мороза, были ироничны и злы. Ничего не ответив, отошел, выдернул из сугроба отскочившую лыжу, пристегнул ее и покатил к подъемнику.
«Дрянь, – беспомощно, с обидой думал Прошин, смотря на оранжевое пятно куртки Сергея, видневшееся среди разноцветья иных. – Вот уж воистину: творя добро, не рассчитывай на ответное…»
У подъемника Прошин столкнулся с Ворониной. Еле кивнул, глядя мимо нее; накинул легкую плашку бугеля на трос и, чуть откинувшись назад, заскользил вверх по колее лыжни.
Настойчивый встречный ветерок зло и упорно холодил грудь. Он подумал, что надо бы зайти в гостевой домик – посидеть там, остыть, переодеться, но тут же представилось окружение папаш и мамаш, пичкающих в тепле своих чад компотами и наставлениями о пользе компотов; разговоры тех, кто приехал сюда с женами, невестами, друзьями и – передумал.
Бугель звякнул о мачту, соскочил, Прошин принял вправо, уступая лыжню, остановился, опершись на палки, и вдруг ему напрочь расхотелось кататься. Настроение испортилось внезапно и непонятно отчего. Он поднял очки на лоб. Солнце сразу же стало холодным и мутным. Посерели небо и снег. Он закурил, рассеянно посмотрел на пологий соседний холм, где Лукьянов что–то строго выговаривал внукам, на часовенку с тоненьким почерневшим крестиком, словно источенным временем и, отстегнув лыжи, поплелся к машине…
Дома, в окружении привычного и скучного, он разозлился на себя, расценив внезапное свое возвращение как дурацкую, ничем не оправданную прихоть.
– Псих, – цедил он, И с чего завелся? Ненормальный…Комплекс неудовлетворенности. В будни подавай ему праздники, в праздники – будни… чудик.
Походив по квартире, включил телевизор. Как всегда по всем программам крутили какую–то дичь. Телевизор пришлось выключить, хотя порой лучшего помощника убить время найти было трудно. И вонь нахлынуло и сжало душу, будто в кулак, одиночество. Привычное… Иногда оно было невыносимо, угнетая Прошина, как головная боль, но порой, преодолев его оковы, он вдруг начинал испытывать горькую, торжественную сладость своей отделенности от мира людей, похожую на смутное приближение к мудрости. В такие минуты ему казалось, что по–настоящему познать людей можно лишь вдалеке от них, от их веселий и застолий, наедине с собой припоминая лица, слова, поступки и постепенно, будто кусочек за кусочком очищая икону от черных, непроглядных слоев, открывать характеры, оголять чувства, постигать тайный смысл человека – его души, его жизни. Но это случалось не часто.
Обычно ему безвольно желалось общения, и тогда, завалившись на тахту, он названивал всем знакомым подряд, что было глупо, но помогало; как, впрочем, и телевизор.
Он уже взял записную книжку, готовясь приступить к безрадостной процедуре «обзвона», но отложил шпаргалку… Следовало придумать нечто новенькое.
Уселся за письменный стол. Лампа, ручка, бумага так и подмывали что–нибудь написать. Откуда–то снизошло: стихотворение. А почему бы не попробовать? Внезапно определилась фабула, носящая характер лирический: Он и Она увидели друг друга, поняли, что каждый – судьба другого, кинулись навстречу, но наткнулись на бесчувственные стекла вагонов. И два поезда, тронувшись с места, унесли в разные стороны навек разбитые сердца. Однако, несмотря на ясность содержания, гораздо сложнее обстояло с формой. Проблема рифмы сменялась проблемой размера; обретая размер, он впадал в многословие, и из–под пера лезла какая–то чушь… В итоге, когда часы отщелкали пять вечера, и мусорное ведро до половины заполнила исписанная бумага, он понял, что поэтическое творчество – занятие довольно нудное, трудоемкое, а что касается стихов о любви – то и требующее определенного вдохновения; а откуда его взять? И тут недалекая ассоциация привела его к Ирине…
Прошин вновь взял записную книжку, затем отложил ее… Номер телефона вспомнился сам собой – отчетливо, как и был записан, представился этот номер перед глазами…
Длинные, длинные гудки.
– Здравствуйте, Ира. Это Алексей.
Она молчала.
– Ира, мне необходимо встретиться с вами.
– Знаете… – Это «знаете» у нее получилось резко, но только вначале; в конце слова голос смягчился, и, продолжала она вынужденно мягко и соболезнующе: – Сегодня я, к сожалению, занята. В нашем кинотеатре хороший фильм и… Ну, я уже приглашена.
– Я понимаю, – сказал Прошин. – Но, может, после фильма?
– Ну, давайте… Подъезжайте часам к десяти. Я как раз пойду выгуливать собаку…
Прошин посмотрел в зеркало. Там косенько улыбнулись и покачали головой.
– Хорошо, – согласился он, большим усилием подавив раздражение. – К десяти я… – Он еще не договорил, когда она повесила трубку, приведя его этим в бешенство.
– Собаку! – сказал он с горчайшей улыбкой.
Потом заставил себя успокоиться. В конце концов, кто он для нее? Нелепый, назойливый тип… Да и что привлекло–то его в ней?! И тут дошло – схожесть с Олей, бывшей женой. Схожесть неуловимая, загадочная, и чувствовать ее было дано только ему одному, искавшему ту, что когда–то любил и утратил, в других женщинах. Но Ира… нет, это не нахождение утерянного, лишь осознание его… И ехать на какое–либо свидание он уже не собирался. Единственное, что безотчетно желал, – увидеть ее еще раз, пусть издалека, украдкой, но увидеть, потому что она была дорога ему за необъяснимое чувство, называемое любовью, или за напоминание об этом чувстве – все равно…. Он должен был как–то проститься с ней.
