Звонок.

– Мне… Алексея…

– Вы с ним имеете честь говорить.

– Здравствуйте. Это… Ира. Ира… Вы меня помните?

– Ира… А–а, Ира! – протянул он, вспомнив ту, право с кем идти под руку мечтал завоевать любым подвигом. – У вас же не было моего номера телефона?

– Да… Я искала вас… Я не думала, что найти человека так трудно.

– Вы вышли замуж? – спросил он утвердительно, хотя понял – нет.

– Нет. Вы имеете в виду Бориса?

– Бориса, Арамиса, не знаю…

– Бориса. Вы заступились за него… Тогда, у кинотеатра. Я видела… Я не успела за вами, вы исчезли в переулке, как привидение… Мы могли бы сегодня встретиться?

– Вот что, Ирочка, завтра я уезжаю. Далеко и на целый год. Позвони мне через год. И мы поговорим. А не позвонишь – значит, не стоило встречаться сегодня.

Звонок.

– Вадима Люциферовича, – интеллигентно сказал пьяный далекий голос.

Прошин ответил, что подобает, и положил трубку.

Больше телефон не звонил.

* * *

Он вышел из ванной, закутавшись в теплое махровое полотенце, разорвал зубами целлофановый пакет и вытащил из него новую рубашку, надел ее – белую, невесомую, расшитую нежно–зелеными листочками, неизъяснимо приятно пахнувшую свежим бельем – и, вытирая мокрые волосы, подошел к окну.

Падал первый октябрьский снег – сырой и вязкий, сменивший беспросветный дождь. Над сиреневыми улицами мерцали фонари, было по–ночному тихо и спокойно. И тут он вспомнил как год назад, приехав с работы, так же смотрел в окно на ту же сырую улицу, но только фонари горели тускло, жизнь казалась безрадостной, небо Индии осталось позади, а впереди виднелась беспросветная завеса будней. А теперь она сорвана, и впереди - небо Австралии – голубое и приветливое, и жизнь впереди такая же, как это небо, пусть никогда и не виденное им! Все равно такая же!

– Постой–ка… – произнес он. – Двенадцатого октября я приехал из Индии, тринадцатого через Дели улетаю в Австралию! Так ведь… год прошел! Ровно год! Итак, сегодня праздник! Новый год! Он у меня не в декабре… У меня свой календарь. Ах, шампанского нет, жаль!

В пустом холодильнике вместо шампанского нашлась бутылка ананасового ликера. Он налил полный фужер, торжественно чокнулся со своим отражением в зеркале.

По телевизору транслировали международный хоккейный матч. На бело–голубой – как воображаемое австралийское небо – лед выезжали хоккеисты, на ходу застегивая шлемы, и пестрый стадион ликующим ревом встречал их в предвкушении увлекательного поединка.

– Во у кого жизнь–то! – сказал Прошин громко. – У хоккеистов! Во жизнь… Игра! О!

…Он сидел около телевизора – игрок, наблюдающий за игрой других, – и видел завтрашний день, видел, как от сырой взлетной полосы отрывается, убегая от осени, тускло блестящая металлом акула самолета и, разрезая воздух плавниками–крыльями, ложится на курс в страну океанов, морей, солнца и эвкалиптов… Все будет отлично! Все! Такси подъедет в срок, самолет не завертится подбитой рыбой и не рухнет со смертным воем турбин и людей на бугристое дно Гималаев, а в Австралии не будет дождей…

Черный пятак шайбы колыхнул сетку ворот. Затанцевал на коньках с поднятой клюшкой наш нападающий; упавший вратарь сокрушенно смотрел на пораженную цель ворот…

Прошин задохнулся от непонятного ликования, стукнув рукой по колену и легонько вскрикнул от боли.

Слюдяная корочка засохшей крови на запястье отлетела, и на месте раны розовел ноющий шрам.

Он помял корочку пальцами, бросил ее в пепельницу, осторожно коснулся нежной кожицы, затянувшей пульсирующие извилинки вен, и подумал, что боль от заживающей раны тоже чертовски приятная штука.

1975 - 1980