– Это не вяжется в моим представлением об игре, – сказал Прошин. – Какая–то софистика.

– Может быть, – кивнул Лукьянов. – Но не будем влезать в заумные категории. Хотя бы потому, что более никаких игр–поигрушек не предполагается. Я прост–напросто объявляю тебе поединок.

– О, – поднял бровь Прошин.

– Да. Как бы громко не звучало. Поединок. Но не игру, так как играть с тобой надо твоей же колодой, а она плохо ложиться мне в руку. Крапленая она, понимаешь? И не верю я, что правда может восторжествовать, если одна ложь победит другую. Я остаюсь. Я – не Авдеев, видимо, плюнувший не все и отчаявшийся. Кстати, пришло мне от него письмо… То есть и не письмо даже, а… решение анализатора. Любопытнейшее решение. И работу эту я восстановлю. А ты отдыхай по австралиям, ты много потрудился за этот год. Правда, исключительно в личном плане, но все–таки. Погуляй. А потом встретимся. На знай: я не успокоюсь до тех пор, пока ты вместе со своими приятелями не будешь свержен с пьедестала. И твоя победа – победа перед поражением. Ну, а сегодняшний наш разговор, это… гонг перед вторым раундом…

– Вы думаете, я не смогу послать вас в нокаут? – Прошин задумчиво почесывал щеку. Во втором раунде?

– Думаю, можешь, – ответил Лукьянов. – Но у меня тоже есть шансы для выполнения аналогичной задачи.

- Ваше время ушло, уважаемый оппонент, - сказал Прошин. – Вы не хотите в это поверить, но это так. Грядет иная эпоха. Думаю, не самая лучшая. И, подозреваю, второго раунда она не предусматривает. И, как показывает история, порой врагов вспоминают, желая их видеть в качестве друзей и соратников. Только обратного хода у истории нет.

- А вот уже не софистика, а откровенное словоблудие, - сказал Лукьянов. – Залезть бы в вашу голову… Что там? Изобретется ли когда-нибудь подобный анализатор?

Прошин, иронично кивая, с сожалением и равнодушием смотрел на него. И вдруг явственно стереоскопически увидел каждую морщинку, каждую рытвинку на лице Лукьянова. И в ту же секунду словно одеревенел от парализующего оцепенения, не дававшего двинуть и пальцем, а фигура Лукьянова стала уменьшаться, блекнуть; Прошин уже не слышал его слов, а только чувствовал, чувствовал органически, как вокруг него растет плотный колпак некоего поля, деловито и спешно сооружаемый тем защитником из ушедшего детства, что удивительно и страшно превратился из доброго великана с отцовскими руками в маленького, энергичного карлика, хитрую бестию. Колпак ширился, креп, и Прошин подумал, что если сейчас стоящий напротив человечек бросится на него, то наткнется на прозрачное, как воздух, стекло, подобное броне, и будет отчаянно стучать слабыми кулачками по этому невидимому сферическому монолиту. И вдруг – поле пропало!

Паника охватила его, он вскочил… В кабинете никого не было. Над двором НИИ висело розовое, предвещающее холода небо. Прозрачное перышко месяца плыло, просвечивая сквозь рваные фиолетовые облака.

Прошин еще постоял, глупо кивая головой и затравленно усмехаясь, потом с остервенением скомкал газету и, отрешенно отпустив хрустящий ком бумаги, вышел вон.

«Вот сволочь лысая, – твердил он про себя. – Вот, сволочь какая, а? И надо же так испортить настроение! – И, остановившись, подумал: Да что принимать к сердцу всякую уже отжившую себя чушь? Махни на нее рукой…»

« Ты гляди! – предупредил Второй. – Махать рукой надо осторожно. Когда махаешь, на нее не обращаешь внимания и, в итоге, можно остаться инвалидом. В зубья механизма способна ручка попасть…»

Второй был прав. Как всегда.

Он нащупал в связке ключ от зажигания, вдвинул его в замок и представил, как сейчас поведет автомобиль. По–иному, чем прежде. Осмотрительно, следя за теми, кто сзади, и за теми, кто впереди; постоянно готовый перекинуть ногу с педали акселератора на педаль тормоза. Даже на так называемой «зеленой улице». Впрочем, как раз на ней-то главное – хорошая реакция и тормоза. У него есть все это. Он не ошибется!

Прошин повернул ключ и, даже не успев удивиться, почему не загорелись лампочки и не крякнул двигатель, ощутил резкую, как визг пилы, боль в запястье. Сработала «клешня».

Ему повезло. Во–первых, не пострадала нога – капкан, по счастью, вцепился в каблук ботинка; во–вторых, он надел часы на правую руку, повернувшую ключ. Два изогнутых стальных клыка прочно держали кисть. Один, разворотив механизм часов, уткнулся в дно крышки, другой глубоко вогнал браслет в руку. Не торопясь, чтобы не запачкать дорогую материю кровью, он отвернул рукав пиджака; нажал потайную кнопку, ослабив хватку клешни и, достав платок, туго перевязал рану на запястье.

И – рассмеялся. Он смеялся долго, самозабвенно, как не смеялся ни разу в жизни. Смех этот пугал его; он был неприятен ему, этот смех, но все–таки он смеялся.

* * *

Телефон стоял на чемодане. Символически.

Звонок.

– Леша, привет… – растерянно заговорил Глинский. – Я не понимаю юмора… Ты сказал, что начальником лаборатории буду я, а назначили Лукьянова.

– Прости, старик, в верхах сочли по–иному.

– Вот как? Ну… когда уезжаешь–то?

– Завтра утром.

Сергей молчал. Прошин тоже. Да и о чем им было говорить?

Звонок.

– Привет!

– Андрюха?! Здорово! А я только собирался…

– …тебе позвонить. Я так и поверил. Слушай, Леха, у меня неприятности… Эта дура подала на развод со мной и отчалила куда–то в Африку! В условия крайней романтики!

– И правильно.

- Что правильно.

- Что с тобой развелась. И уехала от мутоты своей жизни. А чего тебе волноваться? Она что–то взяла – деньги, вещи?

– Ты рехнулся! Какие вещи? Ты не понимаешь… Моя работа, карьера…

– Я завтра уезжаю.

– Знаю. Леха, может, вернуть ее как–то? Хотя – глупость! Я просто в отчаянии… Ну, ладно. Ты сообщи… как там, чего…

– Непременно.

Звонок.

– Алло!

– Ты просто неуловим, старина! – раздался бодрый баритон Полякова. – То занято, то никто не подходит… Еле дозвонился.

Прошин безмолствовал.

– Я вот по какому делу, – начал Поляков, несколько конфузясь. – Ты достал то, что я просил?..

– Не достал, – сухо ответил Прошин. – И достать не смогу.

- Ты же обещал.

- Обещал, поскольку был необходим жест для твоей заинтересованности в моей диссертации. Более того. Завтра я уезжаю в Австралию. Пока - на год.

Он не испытывал жалости. И неудобства не испытывал. Разве любопытство – что тот ответит…

– Та–ак, – протянул тот. Облапошил. Ну, что же. Все логично – вор у вора дубинку украл. Но мне тебя жаль, старик. Знаешь, я бы помог тебе с диссертацией и так, потому как ты мне… близок, что ли? Тебе, вероятно, не понять такого.

– Почему же…. – Прошин вспомнил Глинского. – И, если твои слова правда, тогда действительно прости и помилуй. Так уж вышло…

– А все–таки ты дурак, – вздохнул Поляков. – Решил в одиночку? Провалишься! Поэтому я не слишком на тебя и обижаюсь, хотя, когда обманывают свои, это нехороший симптом.

– Я на распутье, – тихо сказал Прошин. – Или пойду по прямому пути, что вряд ли… Или – мы встретимся. Я принесу повторные извинения, отдам долг… История ведь сегодняшним днем и годом не кончается?

Он говорил, но верил своим словам лишь наполовину.

Его постигало предчувствие иной жизни, которую невозможно предугадать и запланировать. Что–то – и не Второй! – твердило ему, что все будет иначе… Как? Он не старался изобретать варианты. Лень… Что будет, то будет…

– Ну, поживем–увидим, – сказал Поляков. – До встречи.