Спать я уходил к Семену Шаврову. С Ладой мы виделись только по вечерам. Она предлагала мне устроиться на полу, но я отказался, объяснив ей, что боюсь сплетен.

Она пожала худенькими плечами и сказала не­брежно:

— О, это меня нисколько не страшит.

Я возразил устало:

— Ты еще не знаешь, что это такое...

Она посмотрела на меня серьезно и произнесла:

— Прости, Саша, о тебе я не подумала. Я все как-то считала, что это касается женщин. Решила, что ты беспокоишься о моей чести.

Я усмехнулся и хотел рассказать ей о письме де­вушки с выщипанными бровками. Но разве я имел право тревожить Ладино спокойствие?

А она подошла, нежно положила руки мне на плечи и, качая головой, глядя в глаза, спросила участливо:

— Тебе порой очень плохо бывает, да? Скажи мне.

Я погладил ее ладони и сказал, улыбаясь:

— Наконец-то ты приехала. Покажись мне, какая ты стала?.. Похудела, подглазицы, жилки на ладошках видны...

— А ты возмужал, совсем настоящий мужчина. Еще когда приезжал ко мне, казался мальчишкой.

Когда я потерся подбородком о лаковую кожу ее руки, Лада сказала удивленно:

— Колючий... Бреешься, наверное, чуть не каждый день?

По-моему, мы только сейчас, на четвертые сутки, разглядели друг друга как следует, так как до этого, разделенные столом, мы лишь, изредка поднимали свой взор, чтобы протянуть хлеб или солонку, и разговари­вали смущенно о пустяках.

А наутро, разбуженный потрясающим известием по радио, я бросился к Ладе, застегивая на ходу китель. Торопливо открыв дверь, стягивая у шеи халатик, она спросила испуганно:

— Что случилось?

— Лада, милая! Победа! Включи радио!

Она припала к моей груди и заплакала.

Я гладил ее острые лопатки, спину. Когда, вытирая слезы, она отошла от меня, я поднялся на чердак, оты­скал спрятанный под крышей флаг и вывесил его в слу­ховое окно. Усевшись на бревно, глядя на дождливый рассвет, я устало сжал колени. Вспомнились мама, Во­лодя, и я зарыдал — глухо, по-мужски, одним горлом. Я сидел так долго, и в голове моей промелькнуло дру­гое небо — высокое, ясное, наполненное грохотом мото­ров, самолеты падали в пике, Славик Горицветов с вдохновенным лицом прикручивал толовую шашку, и земля вокруг вставала на дыбы, опаленная бешеным огнем разрывов.

Подо мной захлопали двери, затопали шаги на лест­нице, прорвался передаваемый по радио марш, прозву­чал чей-то смех. Я оперся руками о подоконник, глядя на оживившийся поселок, и влажный флаг нежно щеко­тал мою щеку. Я поцеловал край флага, оттолкнул его в ветер и спустился к Ладе.

Не сговариваясь, мы решили, что в такое время нельзя сидеть вдвоем, и вышли на улицу. Поселок ожил, шли люди, меня часто останавливали, поздравляли с победой; толпа росла, двигалась к небольшой площади, откуда-то появились флаги и портреты. Никто не обра­щал внимания на дождь.

Позже, уже дома, я сказал Ладе, что никогда не видел такого стихийного единства.

Я вспомнил о бутылке, подаренной мне Калиновским, и поставил ее на стол.

Взяв ее в руки, рассматривая довоенную этикетку, Лада охнула от удивления. Огорченно взглянув на грудку старого проросшего картофеля и банку тушен­ки,— все наши запасы, из которых она хотела приго­товить праздничный обед,— Лада сказала:

— Грешно мне соваться с такой закуской на стол.

Но вдруг захлопала в ладоши, воскликнув:

— Саша! Мы отметим победу, как это положено!

Она выдвинула из-под кровати чемодан, лихорадочно порылась в нем, вскочила и подняла над головой шоко­ладный батон.

— Сразу чувствуется, что моя гостья москвичка,— сказал я, глядя в ее раскрасневшееся лицо.

А она присмирела, спросила тихо:

— Ты не узнаешь?

Я вопросительно вскинул брови.

— Да это тот самый, который ты покупал на вок­зале для Наденьки.

— Для Наденьки? Это для той девочки, которая тогда уступила мне место?

— Да. Я не нашла их тогда, они, наверное, уехали.

Разливая вино по дешевым граненым стаканам, я предложил:

— Давай поднимем первый тост за тех, кто больше всех причастен к этой великой победе — за Наденькину мать, за тебя, за других женщин, которые не давали нам, мужчинам, согнуться в страшное время.

Лада медленно покачала головой, сказала задум­чиво:

— Ну, я здесь не при чем...

— Мне виднее, при чем или не при чем.

Мы сидели, держа стаканы в руках, и смотрели друг на друга. Я подумал, что, вот, наверное, это и называют счастьем. Мне было покойно и хорошо, как никогда. Я решил, что мы уедем отсюда, найдем себе другое место и будем жить там вдвоем, и будем счастливы. Будем счастливы всю жизнь, потому что мы не разлу­чимся до самой смерти... Да, теперь у меня есть все, потому что есть Лада. С ней мне ничего не страшно. С ней я готов на любой подвиг... Я буду заботиться о ней. Когда она заболеет — сидеть подле ее постели. Буду ходить на рынок, чтобы освободить ее от лишних обязанностей. А когда будут деньги — делать подарки. Как это приятно, наверное, заходить в день получки в магазин и выбирать что-нибудь для Лады — сегодня духи, в другой раз косынку... Ведь сколько на свете раз­ных вещей, которые хочется иметь молодой женщине! . Как интересно будет угадывать ее желания, изучать вкус!..

А вдруг ей что-нибудь не понравится?..

Мне хотелось сказать ей об этом, но я знал, что это­го делать нельзя: хотя о Володе не было произнесено ни слова, но он сейчас был в ее мыслях.

Я молча поднял стакан и кивнул головой. Лада нерешительно улыбнулась мне в ответ.

— Пьем, Ладочка.

— Погоди, я разломлю пополам шоколад.

В этот день мы впервые разговорились. Слушая мои рассказы о Хохлове, она хмурилась, тонкие ее паль­цы нервно гладили грани стакана. Подняв взгляд, сказала:

— Мне показали вчера его — ехал на лошади. Сразу вспомнились школьные стихи: «Толстый, присадистый, красный, как медь, едет подрядчик по линии в празд­ник». Я таким и представляла его по твоим письмам.— Помолчав, спросила:— Неужели никто не может с ним справиться?

— Наше торфопредприятие — лучшее в тресте. По­пробуй, подкопайся под него.

— Саша, но ведь есть же правда! Нас школа и ком­сомол воспитали так, что мы верим в одну, большую правду. И она всегда восторжествует. Не кажется тебе, что ты опустил руки?

— Я боюсь, что свои руки я немножко запачкал, когда избил его. Мне не может быть сейчас полной веры.

— Запачкал?— задумчиво сказала она, снова глядя на свои пальцы, бегающие по граням стакана.— А ты не задумывался над тем, что мерилом поведения для наших сверстников всегда был Павка Корчагин? Разве он не таким же образом поступил, избив подлеца,— я не пом­ню его имени,— за то, что тот оскорбил девушку?

— Таким. Но сейчас не те времена. Мы стали дру­гими, расправа по-корчагински — не наш метод.

Не поднимая глаз от стола, она произнесла задум­чиво:

— Не знаю. Подлость, по-моему, всегда остается подлостью. Времена тут ни при чем.

Я пожал плечами.

Она. не видя этого, продолжала:

— За подлость надо бить. Неважно, буквально или как по-другому. Ты правильно поступил. И он впервые испугался тебя. Не забывай, что все подлецы — трусы. Хохлов тоже трус. Он потому и затаился, что боится. Боится всего. Боится кулаков. Боится, что эта история уронит его авторитет.

— Да, последнего он боится. Но вряд ли — кула­ков,— усмехнулся я.

— А ты чего боишься?— сказала она серьезно, вски­нув на меня глаза.— Боишься, что он прогонит тебя с работы? Даст плохую характеристику?

— В плохой характеристике радости мало,— ска­зал я.

— Если ты чист перед людьми, можно жить и с пло­хой характеристикой. Только их характеристикой нужно дорожить.

— Ты напрасно насела на меня. Не так уж я боюсь всего этого. Нельзя сказать, что я особенно боялся, когда он отправлял меня на фронт с плохой характери­стикой.

— Ну, так что же ты опустил руки? Что же ты без энтузиазма рассказываешь о работе?

От всего, что она говорила, мне стало весело, и я рассмеялся.