Стараясь перекрыть галдеж, я спросил:

— Ну, а что же делать? Не идти?

— Только ведь пришли. Не обсушились. Все кос­точки болят.

— Пусть Хохлов сам поднимает!

— Ничего до утра не сделается.

— Тихо, девушки! Вы понимаете, что три вагона поднять не просто. Я один этого сделать не могу. Рас­кантовало колею. Но уж если есть тут чья вина, так не машиниста, а наша с вами... И для какой цели нужен торф, вы знаете. Как его ждет ГРЭС, вы тоже знаете. Объяснять этого не нужно. Так что давайте, одевай­тесь, и — идем. Я тоже не отдохнул и не обсушился.

— А правда, девки. Он ведь у нас хромой, и то идет.

Я горько усмехнулся. Так, так; вот меня уже назы­вают хромым. Эх, Саша, Саша, а ты еще мечтаешь о спорте. Какой уж тут к черту спорт! Забудь о нем...

— Ну, пошли, девчата! Время уходит.

— Идем, девки! Чего торговаться-то? Без нас не по­дымут, а торф на танковом заводе во как ждут.

— И то правда. Для фронта работаем.

— Сейчас — вся страна... А как иначе?

Девушки слезали с верхних нар, снимали с веревки одежду...

Я вышел на улицу. Густые облака низко нависли над землей. Воздух был напоен запахом прелой древе­сины и снега. На станции слышался перестук вагонных колес. Где-то журчал ручей. Лаяла собака. За моей спи­ной открылась дверь, снова пахнуло спертым, кислым воздухом. Неуклюжие фигуры выходили в темноту; де­вушки охали, потягивались, кутались в платки.

Подъезжая к месту, которое покинули полтора часа назад, мы увидели свет. Огни факелов мелькали, как светлячки. Смутные тени суетились около вагонов. Ди­ректор в расстегнутом кожаном реглане стоял на груде торфа, как монумент — широкие плечи, короткая шея, руки за спиной.

— Выспался, Снежков?— закричал он на меня. — К шапочному разбору приехал? Ты думаешь работать или нет? Своей шкурой ответишь мне, раз твою так! На фронт тебя надо! Нашел теплое местечко!

Обида вскипала в моей груди, но я не возражал. Как ни груб Хохлов, он был прав: торф ждала ГРЭС, каждый запоздавший состав грозил остановкой завода...

Не спускаясь вниз, Хохлов приказал:

— Вези своих девок обратно! Без вас все сделали! Механиков и слесарей подняли! За тебя работают! Заставлю тебя завтра за них работать, щенок! Убирайся с моих глаз!

Свет горящих масляных тряпок, поднятых на про­волоке, освещал его красное лицо беспокойными, лихо­радочно вздрагивающими бликами; тень от носа коле­балась на щеке, темные глазницы казались вваливши­мися.

Я много слышал о грубости Хохлова, но сейчас эта вспышка мне казалась оправданной: от нашей работы, как и от работы солдата, зависел день победы над врагом.

С этой мыслью я и уснул, возвратившись домой. Разбитый усталостью, я спал без сновидений. А утром в набитом людьми кабинете Хохлова слушал с опущен­ной головой обидные слова:

— Вчера по твоей вине пять танков не вышло, раз твою так! Расстрелять тебя надо! Будь это на фронте, с тобой и разговаривать бы не стали! Тряпка! Распустил нюни! Девок пожалел! Нашел жалость! Барак ему не нравится! Самого в барак переселю!

Я не выдержал:

— Пров Степанович, они же, в конце концов, не скоты.

— Я тебе покажу — не скоты! Тебе гостиницу люкс подавай? А наши бойцы сейчас в окопах спят, сопляк!

Когда я выходил из кабинета, меня доконали бро­шенные в спину слова:

— Ишь, тростку взял. Показывает, что и он фронто­вик. Думает, меньше спросится.

Едва выйдя за дверь, я со злостью выбросил палку. Хватит! Недоставало того, чтобы с меня спрашивали меньше.

Я доехал на попутной дрезине до своего участка и молча принялся таскать с девушками рельсы. Ноги разъезжались в грязи, промокли сапоги; хотелось есть. Я вспомнил, что не успел позавтракать, так как был поднят с постели телефонным звонком и ничего не взял с собой.

Когда девушки сели полдничать, я ушел в кусты ивняка и улегся на землю. Настроение было скверным.

Синие облака двигались надо мной, дул ветер. Тре­вожно шелестели листья ивы, становясь под его поры­вами серебристыми.

Все эти дни работалось плохо, хотя солнце согнало снег и подсушило землю. И только в разговорах с Миш­кой я отводил душу. Я выстрогал ему кораблик, а в воскресенье мы соорудили удочку и пошли на рыбалку.

По овражкам, у реки, цвели ивы, и желтые цветы их сидели на веточках, как шмели. Над осокой вздрагивали стеклянно-прозрачные стрекозы.

Мишка нес на ладошке красненькую божью коровку, приговаривая:

— ...Полетай на небо, там твои детки кушают кот­летки.

Я раздвигал густые заросли, срывал лаковые лис­точки, растирал их в пальцах, вдыхал терпкий запах. Ветер развевал волосы, забирался за расстегнутый во­рот кителя.

Мы искали место, на котором, по словам Мишки, здорово клевала рыба. Малыш то обгонял меня, то отставал.

— Скоро, дядя Саша. Близко уже. Вон дойдем до того дерева, там и будет. Там песок. А рыба — так са­ма и лезет на удочку... Ой, дядя Саша, какой малень­кий лягуш! Смотрите... Ой, дядя Саша, поймайте мне бабочку!..

Продравшись сквозь кусты шиповника, мы вышли на Мишкину поляну. Однако она была занята. Представ­шая моему взору картина поразила меня. Само время выветрило из памяти понятие о пикнике. А здесь, перед нашими глазами, был самый настоящий пикник. Вокруг клетчатой скатерти, уставленной бутылками и закуска­ми, лежали люди. Один из них, тяжелый, неповоротли­вый, с толстой короткой шеей, неловко приподнялся на локте, и я узнал Хохлова.

— А, молодой специалист,— сказал он без удивле­ния.— Иди к нашему шалашу. Долотов, налей ему вод­ки. Иди, иди. Снежков, не бойся.

Мишка испуганно схватился за мою руку.

Начальник ЖКО, который вселял меня в общежи­тие, встал на четвереньки и подвинул синюю бутылку. Еще один мужчина спал в стороне, отвалившись от ска­терти на траву; он, очевидно, был пьян. А рядом с Хохловым лежала длинноногая девушка в шелковых чул­ках. Она медленно, изогнувшись тонким станом, подня­лась и, не натянув юбку на красивые колени, выдернула из тлеющего костра сучок и прикурила. Сквозь дымок посмотрела на меня прищуренными глазами. Вот когда я поверил слухам. Эту девушку спас от какой-то беды Хохлов на своей прежней работе и вывез с собой на Быстрянстрой. Здесь она числилась экономистом, но не работала.

— Садись,— приказал мне Хохлов.— Пей.

— Спасибо. Я не пью,— отказался я.

— Пей! Научишься водку пить, тогда и будешь ра­ботником. Правильно я говорю, Тамара?

Девушка не ответила. Выпустив длинную струю ды­ма, усмехнулась.

— Пей! Сади мальчонку. Твой, что ли?

— Нет. Это сын уборщицы из общежития.

— Молодая? Красивая?

Долотов пьяно рассмеялся:

— Да нет, что вы, Пров Степанович. Это Настин сын.

Девушка смотрела на меня, усмехаясь.

Хохлов хозяйским движением отобрал у Долотова бутылку, сам наполнил стаканы. Я видел, что он сильно пьян, но рука его была уверенна и взгляд точен.

— Пей, Снежков! Знаешь, как наши отцы нанимали работников? Ставили на стол четверть водки... Пьет — хороший работник, не пьет — к такой матери. И ты, со­сунок, учись. Научишься — работником будешь... Ну, директора хочешь обидеть? Смотри на других,— он кив­нул на подобострастно улыбнувшегося Долотова. — Они не обижают. Они знают, что Хохлов им отец. Понял? Не бойся, я тебя научу жить. Пей!

Я потянулся к кетовой икре.

— Правильно,— сказал Хохлов.— К хорошей водке нужна хорошая закуска. Подожди, сейчас нам стерлядки привезут. Уху будем есть. Любишь стерлядь? Царь-ры­ба. Правильно, Тамара?

Я густо намазал икрой большой ломоть хлеба. Хох­лов ждал. Все чокнулись. Я отпил глоток и протянул бутерброд Мишке.