Когда я расставался с ней, мне показалось, что она была спокойна. К подарку она отнеслась равнодушно и только сделала вид, что обрадовалась. Мы обещали друг другу писать. Она проводила меня до трамвая. Поцеловала в щеку, и я уехал.

Ночь я провел без сна. А утром, дождавшись, когда Петр Васильевич уйдет по делам, поднялся. Неожиданно я обнаружил себя перед зеркалом в умывальной ком­нате. Одна щека была выбрита, на другой подсыхала и лопалась мыльная пена. Я вздрогнул и словно очнул­ся. Торопливо добрившись, спустился пообедать. Потом положил диск в пустой вещмешок.

Все было в порядке.

Я посидел за столом, сжав голову руками и бессмыс­ленно глядя на чернильный прибор. Подвинул лист бумаги и написал записку Петру Васильевичу. После этого положил на его подушку одну из коробок с таба­ком и прикрыл ее запиской.

Надев шинель, я закинул на плечо вещмешок и взял в руку палку.

Внизу я отыскал парня с пустым рукавом и сказал ему, что уезжаю.

— Передай, пожалуйста, своему отцу, — сказал я, подавая коробку с табаком. — Подарил бы и тебе, да ведь обидишься. — Я хлопнул его по плечу.

Он встал и хлопнул меня в ответ.

— Обижусь.

— В том-то и дело.

— А ты на моем месте не обиделся бы?

Я рассмеялся.

—Ну, вот, — сказал он.— Видишь этого типа? Вон— сидит в пыжиковой шапке. Сотню мне сейчас давал. Я чуть не въехал ему в зубы.

— Осторожнее на поворотах.

— Да и то уж даю тормоз. Ну, так что, уезжаешь?..

— Да.

— Ну, бывай здоров. Заходи сюда в любое время, когда приедешь в Москву.

— Спасибо. Ну, большой поклон отцу.

— Бывай! Счастливо!

Мы пожали друг другу руки. Когда я обернулся в стеклянных дверях-вертушке, он стоял в вестибюле и весело смотрел на меня. Я отправился в метро.

На платформе колыхалась толпа. Видимо, только что пришел поезд. Был час пик. Но не было смысла пережи­дать. Меня втолкнули в вагон. На следующей остановке в дверь протискались двое мальчишек. Я потеснился и освободил им место.

— Фронтовик, — шепнул один другому.

— Бывший, ребята, бывший, — улыбнулся я. — Куда держим путь?

Они ехали в кино.

Я порылся в кармане и вытащил книжку билетов метро.

— Держите, мне больше не понадобятся.

— Вы уезжаете из Москвы?

— Да.

— Возьмем? — спросил один.

— Возьмем, — согласился другой.

Я спросил, какую картину они собираются смотреть. «Пархоменко»? Видел ли я ее? Как же! Там еще есть такая песенка: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить».

— А вы один доберетесь? Может, вас проводить до вокзала? У нас есть время.

Я шутливо натянул кепку на нос малышу.

— Ну, что ты. Доберусь.

— Нам все равно в ту же сторону ехать.

В центре выходили почти все, и меня чуть не вы­толкнули из вагона. Потом толпа швырнула меня обрат­но, прижала к стене и оттерла от ребят. Кто-то ударил по моей ноге. От боли я закусил губу и вцепился в поручень.

Когда подъезжали к Курскому вокзалу, у меня из-под руки вынырнули оба дружка.

— Ну, как жизнь? — спросил я.

— Подъезжаем.

Они вышли со мной на платформу.

Я похлопал одного из них по плечу.

— Поезжайте с обратным поездом.

— Нет, мы вас проводим.

— Поезжайте, поезжайте.

Ребята переглянулись и решили остаться. Мы по­прощались.

Эскалатор был пуст, поднимался я один. Через пло­щадь шел медленно. Рычали автобусы и грузовики.

Пощелкивали дуги троллейбусов, озаряя- провода голу­быми вспышками. Гудели паровозы.

Когда я поднимался в вокзал, из дверей вышел со­провождаемый толпой военных седой генерал. Я весь собрался и едва не поднес руку к виску. По-моему, гене­рал это заметил, потому что я видел, как улыбка сколь­знула по его лицу.

В зале ожидания стоял гул. Я взглянул на часы. До отхода поезда еще оставалась уйма времени. Я прохо­дил из зала в зал в поисках места. Шел медленно, опи­раясь на палку, и не сразу понял, что кто-то меня окли­кает. Я обернулся и встретился взглядом с женщиной в старенькой телогрейке; она держала на руках спящего ребенка.

— Смотрю, второй раз проходите мимо. Садитесь. Наденька, уступи место бойцу. Видишь, он с палочкой.

А буквально рядом сидел мой ровесник и, как мне показалось, с наглой улыбкой наблюдал за нами. От этого взгляда меня начал бить нервный озноб. Я с не­навистью взглянул на его холеное лицо, на его желтое полупальто, сшитое из материала под замшу, на блестя­щую коричневую высокую шапку, на клетчатый шарф, завязанный пышным узлом. Я втиснулся на место, осво­божденное девочкой, и сказал ему сухим дрожащим голосом:

— А сейчас молодой человек освободит место ре­бенку.

Он молча нагло смотрел на меня.

— Ты! Пижон в бабьем шарфе! Не слышишь?! — взорвался я.

Не вставая, все так же глядя на меня, он сказал:

— Своим хамством вы позорите шинель, которую надело на вас государство.

Я схватился за палку.

Только тогда он поднялся и, сдув несуществующую пушинку с широкого плеча, пошел прочь. Я смотрел, как он идет походкой уверенного в себе человека, дер­жа в пальчиках оранжевую папку-портфель.

— Паразит, — сказала женщина, укачивая проснув­шегося малыша. — Видать, никто у него в семье не ра­нен.

Я вытащил дрожащими руками папиросу, потом при­шел в себя и смял ее.

— Откуда только берутся такие на нашу шею, — продолжала она. — Пришел, сказал мне, что на скамей­ках спать нельзя, разбудил мою Наденьку и уселся...

Меня все еще бил озноб. Впрочем, может, из-за того, что потянуло холодом: за нашими спинами началась посадка на какой-то поезд. Галдящая очередь двигалась перед глазами. Люди тащили чемоданы, тюки, фанерные баулы с привязанными жестяными чайниками. Неожи­данно очередь оборвалась. Пробежали еще один-два человека, и все успокоилось. Мимо прошла старушка с совком и щеткой.

Словно из другого мира, до меня доносился голос соседки:

— ...Отца нашего выписали из госпиталя... В Сиби­ри... Он на работу устроился... Токарь знаменитый был на весь завод... И сейчас, пишет, почет ему на новом месте... Вот к нему и пробираемся... Целую неделю на вокзале провалялись... Слава богу, хорошие люди по­могли — билеты достали...

Опять началась посадка, и опять галдящая толпа двигалась перед нами.

— А-а-а... — укачивала женщина ребенка.

Я достал из кармана газету и, постепенно успокаи­ваясь, начал читать новости.

Я прочитал сводку Информбюро, потом передовую о героях фронта и тыла. Когда были прочитаны и сти­хи, и подписи под фотографиями, я поднял взгляд на электрические часы и подумал, что время словно оста­новилось.

Прочитав последнюю страницу, я снова поднял глаза. Удивительно! — по проходу шел Петр Васильевич. Он шагал через лежащих на полу людей, через чемоданы и мешки и отыскивал меня глазами.

Я окликнул его. Он обрадовался, услыхав мой голос, и торопливо пробрался ко мне. Он сказал, что очень обиделся, не застав меня в номере; надо было подождать его хотя бы из вежливости, хотя бы затем, чтоб попро­щаться; он ведь знает, что поезд мой отходит в пять часов.

Я стал оправдываться, но он махнул рукой и начал журить меня за табак. Но я видел, что он очень растро­ган. Он стоял передо мной в телячьем пиджаке, в белых высоких валенках с галошами и смотрел на меня из-под очков детскими глазами, и казалось, что сейчас из них брызнут слезы. Он был растроган и обижен, все вместе. И он походил на ребенка, только с усами.

Мне стало жалко его, и я извинился.

Петр Васильевич расстегнул пиджак, порылся в кар­манах и протянул мне трубку.

— Это вам.

— Ни за что не возьму...

— Вам, вам. Держите. Обкуренная. У меня их много. Люблю обкуривать.

Не знаю, правду он говорил или нет, но мне при­шлось принять подарок.

И в это время я увидел Ладу. Она беспомощно огля­дывалась по сторонам.

— Минутку, — сказал я торопливо Петру Василье­вичу и, забыв о палке, пошел навстречу Ладе.