— Он проигрывает? — спросила Лада.

— Да.

— Вот никогда не думала, что проигрывающий мо­жет вызывать восхищение.

Молодой сидел в углу перед нами, и мы могли хоро­шо его рассмотреть. Он откинулся, положил руки на канаты и закрыл глаза. Пот стекал по его лицу. Один из секундантов, высокий, худой, в полосатом пуловере и серых спортивных штанах, обмахивал его полотенцем. Другой, в свитере, оттягивал резинку его трусов. Очень домашнего вида человек стоял над боксером и гладил его плечи. Это был тренер. Он еще ни разу не накло­нился к своему боксеру, чтобы сказать ему что-нибудь на ухо.

Противник сидел в противоположном углу. Встретив на улице, я бы его, конечно, не узнал. Но здесь, на рин­ге, он очень походил на свои портреты. Даже было удиви­тельно, что он не изменился. На его переносице белел шрам — память о схватке, в которой он уступил звание абсолютного чемпиона страны. До этого он был непо­бедим. Он выигрывал все встречи в Чехословакии, Фин­ляндии, Норвегии, Дании, Польше. Побили его в три­дцать восьмом осенью, когда я начинал второй курс в институте. Помню, мы много об этом говорили с друзьями.

Обо всем этом я рассказал в перерыв Ладе.

В следующий раунд все было по-прежнему. Парень не хотел висеть ни на канатах, ни на противнике. Он шел напролом. Никто не ожидал, что он продержится так долго против Старика, как любовно звали бывшего чем­пиона. Многие аплодировали молодому. Но вот Старик неожиданно ударил коротким ударом снизу в печень, и парень свалился на брезент. Удар был до того стреми­телен, что Лада его даже не заметила. Она испуганно схватила меня за руку. Однако я-то знал, сколько встреч Старик кончал своим знаменитым апперкотом в печень.

Парень грохнулся, и в зале наступила тишина.

Это был нокаут...

Я поймал себя на том, что сижу сгорбившись, опу­стив плечи, и смотрю на опустевший ринг, освещенный юпитерами.

Очевидно, чтобы замять замешательство, возникшее из-за моего молчания, Лада сказала:

— Давай еще посидим. Зачем с твоей ногой тол­каться в раздевалке.

Я словно вернулся из другого мира.

— Да, — сказал я, — давай посидим.

Позже, когда мы одевались, она произнесла задум­чиво:

— Володя, наверное, тоже любил бокс.

Первый раз за весь вечер было произнесено его имя.

Я ответил торопливо и горячо:

— Не мог не любить. Он был настоящим парнем.

Все так же задумчиво она сказала:

— Как странно, мы были с ним такими близкими, собирались пожениться, а ведь совершенно ничего не успели узнать друг о друге.

— Потому, что в этом не было необходимости. Вы знали большее: душу друг друга.

Она ничего не ответила.

Когда она, наклонившись, застегивала ботики, до моего слуха донеслись слова:

—...Нет-нет, Старик случайно попал. Он привез на «виллисе» генерала. Их часть стоит где-то под Москвой. Вот генерал и отпустил его на день.

— Он всю войну под Москвой провел?

— Тю-ю!.. Шрам-то видел?

— Видел. Это ему в тридцать восьмом досталось.

— Тю-ю!.. Вполовину меньше тогда был. Забыл, что ли?

— То-то он показался мне уж больно большим.

— Ну, еще бы. Он под Волоколамском чуть не сы­грал в ящик. По старому шраму немецким осколком попало.

Я чувствовал, как постепенно краснею...

И уж совсем, как пощечина, меня ударили слова:

— Вон молодой-то идет. Смотри, в солдатской шинелке. Тоже фронтовик.

Я круто обернулся. По вестибюлю, продираясь сквозь толпу, шел противник Старика, окруженный друзьями. Среди них были и рядовые, и офицеры, но не было ни одного не в шинели.

Я стиснул трость. К черту! Ни для кого не было привилегированного положения! Довольно ныть! Надо браться за дело. Хватит, насиделся на бабьей долж­ности. Надо завести боксерские перчатки, футбольный мяч, диск — все, что угодно... «И—раз, и — два»—тоже нашел занятие! Если нельзя вернуться на фронт, так вернись хоть к спорту!..

— Ты готова? — спросил я Ладу. — Идем?

На улице сыпал мелкий дождь пополам со снегом. Лада поежилась и подняла воротник пальтишка.

— Саша, может быть, ты сразу в гостиницу?

— Ничего, не заблужусь.

Она улыбнулась едва заметно, задумчиво:

— В Москве заблудиться трудно... Но как твоя нога?

— Ничего. Сейчас ей это только полезно. Я и так что-то последнее время ослабил нагрузку.

— Тогда идем в метро.

Странно было спускаться на эскалаторе. Я пошутил:

— В Москве мне жить противопоказано.

— Почему?— не поняла она.

— Да потому, что моя нога совсем отвыкнет ходить из-за таких штук, — я показал на эскалатор.

К платформе подкатил голубой поезд. С шипением открылись двери. Вместе с толпой мы вошли в вагон. Большинство вошедших, судя по разговору, возвраща­лось из театра. Говорили о балете. Мы молчали. Веро­ятно, каждый из нас думал о своем.

Поезд замедлил ход. Вскоре яркий свет ударил в гла­за. Я посмотрел в стекло, перед глазами промелькнули золотые буквы по красному фону, но я не успел их свя­зать в слово. Пятью минутами позже длиннейший эска­латор вынес нас наверх. По-прежнему сыпал надоедли­вый дождь вперемешку со снегом. По-моему, рядом бы­ли трибуны большого стадиона. Лада взяла меня под руку:

— Осторожно, здесь всегда скользко.

Мы спустились по протоптанной в снегу тропке.

— Может, подождем трамвай? — предложила Лада.

— А нагрузка для ноги? — невесело пошутил я.

Мы перебрались через канаву и пошли по аллее, раз­брызгивая месиво из снега и воды.

Лада спросила:

— Перейдем на асфальт?

— Одно и то же. Одно и то же, — на этот раз оч­нулся я.

Я посмотрел на Ладу, но под деревьями было темно, и черты лица ее расплывались.

Когда мы дошли до ипподрома, я узнал скамейку, на которой утром познакомился с замечательным чело­веком. Прежде говорили: человек человеку волк. А я на своем пути ежедневно встречаю друзей. Я хотел поде­литься этой мыслью с Ладой, но подумал, что тогда придется рассказывать о зяте старика. Нет! Не нужно никаких ассоциаций, напоминающих ей о Володе.

Навстречу, позвякивая, шел пустой трамвай.

—Твой номер, — сказала Лада. — Обратно поедешь на нем.

— Я уже знаю, — сказал я. Это опять напоминало мне о старике. «Причем ведь все это делается беско­рыстно», — подумал я.

Лада шла медленно, видимо, боясь за мою ногу, об­ходила каждую лужу. Когда нас обгоняли прохожие, она останавливалась и уступала дорогу. С левой руки были маленькие каменные домики. Перед каждым из них темнел палисадник. Все домики выглядели одина­ково: острые крыши, узкие длинные окошечки.

— Ты сколько дней можешь задержаться в Москве?

— Дня два-три.

Больше до самого ее дома мы не проронили ни сло­ва. У подъезда Лада остановилась. Было очень темно. Напротив серел силуэт большого дома. Направо про­стирался пустырь. Дождь и снег не прекращались.

Лада взяла меня за лацканы шинели и посмотрела мне в глаза:

— Саша, Саша! Ты только пиши!

Мне хотелось закрыть ее полой шинели, хотелось защитить от всего — защитить так, чтобы все житей­ские бури прошли мимо нее. Но не было такой защиты, не было таких слов...

Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как вздра­гивают ее плечи.

— Не надо, Лада, не надо. Слезами горю не помо­жешь.

— Я знаю, — сказала она, вытирая щеки носовым платком.— Ведь я среди людей, которые не знали, какой он был. Ты один его знал... Мне его мать написала, что­бы я приехала к ней... Но кто я для нее? Я даже не была его женой.

— Ты была больше, чем женой. Сколько есть семей, где мужа и жену связывает только... постель. А вы были друзьями и любили друг друга.

— Да, только ты все понимаешь... Одна подруга говорит... — Лада помолчала. Плечи ее все еще вздраги­вали. — Ах, я не хочу их слушать... Разве любовь только в этом? Володя тоже понимал, как ты... Мы хотели, чтобы общие интересы... Мы говорили об этом... Чтобы вместе читать книги... Мы хотели радостной, большой жизни... Вместе, рука об руку. Чтоб ничего не страшно, когда друг рядом...