Вернулся он часа через два, лег на койку и закурил. Когда сестра наругала его за это, молча ушел к окну, у которого мы раньше обтирались снегом, и прислонился к стене. Я встал рядом с ним. Мы смотрели во двор и ничего не видели.

По утрам он не отвечал на мои приветствия. А я изо всех сил старался сгладить самые тяжелые для него дни до первого Ладиного письма и кричал, как прежде:

— Хватит спать, тюфяк ты этакий!

Он слабо улыбался в ответ, словно просил извинения за несуществующую вину. А я от нечего делать ковылял к Асе и, когда у нее никого не было, усаживался подле нее в глубокое кожаное кресло. Приятно было смотреть, как она снимает трубку то с одного, то с другого теле­фона и барабанит пальцами по столу.

Как-то вечером она мне сказала, что дней через де­сять выписывают большую партию выздоравливающих.

— Среди них как будто бы многие из вашей па­латы.

— Вероятно, большинство, кроме меня и Володи.

— Кстати, что с ним?

— Он был в разведке, и в немецкой землянке их накрыл наш снаряд. Ему бревном придавило ногу. Сей­час у него что-то с коленной чашечкой. Он просится в часть, потому что при ходьбе совсем не чувствует боли. Я на днях разговаривал с профессором, он говорит, что об этом и думать нечего. Но Володька этого не знает.

— Он мне не нравится. Оба вы мальчишки, вообра­жающие себя мужчинами. Но у него эта черта развита до гиперболических размеров.

Я неопределенно пожал плечами.

Надо было рассказать Володе о том, что предпола­гается выписка новой партии, но мне стало жаль его: только напрасно будет нервничать — все равно не вы­пишут...

Скоро пришло письмо от Лады. Судя по штампу, она опустила его в Москве. Написано оно было в дороге и состояло из общих фраз. Володя невероятно обрадо­вался и, по-моему, вскоре выучил его наизусть.

— Скорей бы она доезжала до места и сообщила адрес, а то на днях из нашего госпиталя отправляется уйма народу на фронт. Ты слышал?

— Нет,— солгал я.

— Мне никак нельзя уйти, не дождавшись ее адре­са.— Он помолчал и после паузы произнес, как закли­нание:— Я не могу ее потерять.

— Не огорчайся, тебя не выпишут.

— Да?— посмотрел он на меня отсутствующим взглядом.

Встречи с Асей помешали мне видеть перемену, про­исшедшую с моим другом. Я не обращал внимания на то, что он стал молчалив и целые дни лежал на кровати. Я выходил в пустой коридор и присаживался у окна в ожидании Аси. Стояли солнечные дни. Снег таял. Де­вушки в комбинезонах засыпали гравием свежие ворон­ки в асфальте. Воронок было много: перед моим окном большая, за ней — несколько маленьких, а дальше опять большая рядом с упавшей стеной дома и грудой щебня, из которого торчали железные балки... Проходил час - два, и ко мне забегала Ася, иногда всего на минутку. Мне доставляло удовольствие перебирать ее тонкие пальцы...

Однажды, когда мы стояли у окна, появился Володя. Взглянув на меня, он резко повернулся и ушел.

Минутой позже я застал его на койке в обычной за­думчивой позе.

— Ну, морской волк, что скажешь?

Но у него не было желания шутить.

— Слушай, Саша...

— Да?

— Еще одна услуга: попроси у нее, пусть она вне­сет меня в списки выбывающих.

— Да кто тебя выпишет, чудак?

Он улыбнулся виновато и сказал:

— Попроси. Она может.

— Что ты повесил нос?— спросил я, делая вид, что не вижу его состояния,— Не журись, придет от Лады письмо.

— Это не имеет значения. Я все продумал. Ты еще будешь лежать долго и перешлешь мне ее адрес...

Я пошел к Асе и вызвал ее в коридор.

Она поняла, чего я добиваюсь, но не соглашалась.

— Ты пойми,— убеждал я ее,— это мой друг. Ну, рискни из-за него. Лечи — не лечи, он все равно уйдет в часть. Он даже пистолет для этого бережет... Его не удержать. А тебе не попадет. Никто не узнает, что это ты внесла его в списки.

Ася не соглашалась. Она считала, что Володя мне не пара, и не хотела ничего для него делать.

Мы повздорили. Я сказал Володе, что сделать это невозможно.

— Все равно уйду,— упрямо сказал он.

И я знал, что он исполнит свое обещание.

По утрам я будил его, как обычно:

— Вставай, морской лев! Проспишь все на свете, дохлый ты морж!

Я изо всех сил старался развеселить его, но все проз­вища, над которыми я прежде не задумывался, каза­лись мне сейчас плоскими. Может, поэтому он и не от­вечал на них. Казалось, от всего, что было между нами общего, у нас остались только обтирания да зарядка.

И вдруг все стало по-прежнему. В хмурый дождли­вый денек, когда так хотелось спать, что я даже не пошел к Асе, Володя запустил в меня первой попавшей­ся под руку подушкой и закричал:

— Поднимайся, спящая красавица! Тебе привет из столицы!

Он стоял посреди палаты и размахивал письмом.

— Давно бы так, кролик,— сказал я.

— Ах ты, чучело!— он подошел и звонко ударил меня по плечу.

Я ответил тем же.

Вскоре мы уже пытались положить друг друга на обе лопатки на моей кровати.

К нашему удивлению, Лада сообщала, что их оста­вили в Москве, работа продолжена буквально с ходу, она сняла угол у милой старушки и что все хорошо.

В субботу Володя добился, чтобы его вызвали на комиссию, где ему сказали, что с ногой у него стало лучше и что его выпишут в нестроевые. То, что нестроевики на фронт не попадают, его не огорчало. Он ликовал. Подмигивая мне, говорил:

— Там-то уж я добьюсь, чтобы меня затребовал генерал.

Он взял у меня пистолет и начал любовно чистить его.

А во вторник пришла ко мне Ася и сказала, что, наконец, она оформила мне увольнительную записку на завтрашний день и что завтра же выписывают ребят в батальон выздоравливающих. Но об этом она сооб­щила между прочим, а главное: весь день мы проведем у нее дома, отец вылетел в командировку, она будет сама хозяйничать, у нее есть много вкусных вещей, и вообще все будет прелестно.

Наутро, даже при помощи нянечек, сестра-хозяйка не успевала разносить по палатам обмундирование. Во­лодя нацепил ордена и медали. Все это вместе с гвар­дейским значком выглядело очень внушительно.

— Молодой человек,— кричал я ему через палату,— отдайте огнестрельное оружие! Иначе пойдете к комис­сару!

— Ах, ты, ржавое колесо!

Мы били друг друга по плечам, по спине, отстраня­лись, весело смотрели в глаза.

— Так договорились, Сашок? Связь через Ладу. Адрес хранишь?

— И не подумаю, Володька, дружище ты этакий!

— Пиши чаще, тебе тут нечем больше заниматься.

— По десять писем на день, тебя устраивает?

— Эх, братишка ты мой!

Палата напоминала торжище. Люди менялись бо­тинками, гимнастерками, натягивали их на себя, снова снимали. Два раза заходил лейтенант, стараясь пере­кричать всех, проверял списки. Незаметно подошло время обеда, который выписываемые должны были полу­чить на новом месте. Их накормили здесь. Потом про­шло еще несколько часов, снова прибежал озабоченный молоденький лейтенант со списком в руках.

Мы с Володей сидели на моей койке, когда в две­рях появилась Ася.

— Может, тебя можно, Саша?— спросила она хо­лодно, и только сейчас я вспомнил об увольнительной, которая лежала в моей тумбочке.

Я взял костыли и вышел к Асе. Халат у нее был на­кинут на плечи, золотистые волосы идеально уложены над смуглым лбом. Я чувствовал запах дорогих духов.

— Ну?— спросила она ледяным топом.

— Что — ну?— спросил я резко, чувствуя себя ви­новатым перед ней.

— Почему ты не пришел?

— Видишь ли...

— Я ничего не вижу!

— Это мой друг...

— Плевать я хотела на твоего друга!

Я повернулся и направился в палату.

— Недалеко ты ушел от него! — крикнула она вдо­гонку.

Володя настороженно смотрел на меня.

— Ничего, друг, все в порядке,— сказал я, стараясь улыбнуться, и прислонил костыли к тумбочке.

— Не журись, —поддержал он меня.

— Ничего, все пройдет.

— Дружище ты мой! Давай поцелуемся.

— Будь здоров, Володька.