Отец приехал ко мне очень <сл>омленный, много переживший. Со слезами на глазах он рассказывал мне о том, как провожала его мама. Нам с отцом дали путевку в Кисловодск, мы чудесно отдохнули там месяц, отец всё время повторял: «вот бы маму с Мурзилом сюда!» Зимой 38-го года отец очень серьезно заболел". Больница, в кот<орой> он лежал, находилась в двух шагах от моей работы, я бегала к нему по несколько раз в день, проводила у него все вечера, дежурила все ночи. Сжилась с этой больницей, где все сестры и санитарки поголовно были влюблены в отца. Читала ему вслух, лепила из хлеба разных зверушек, ко<торые> ему очень нравились. («На столе у меня — твоя кошечка из хлеба, берегу её. Пишу тебе глупости»¹², — писала моя мама в одной из своих открыток в 1941 г.) Потом он уехал в санаторий в Одессу. Я ездила к нему туда на несколько дней. Мы все ждали маму и Мура, переписывались с ними чуть ли не ежедневно. Поправлялся отец медленно, но выглядел, когда вернулся из Одессы, гораздо лучше. Нам дали дачу в Болшеве, недалеко от Москвы. Дача была чудесная, я Вам много писала про нее, про нашу там жизнь, про маму в Болшеве. Вы, наверное, получили. Писала Вам также и про то, что и отец, и мать очень любили моего мужа. (Мне кажется, что он немного напоминает Вашего Мавр<икия>

Ал<ександровича>¹³, - напишите мне, если не забудете, любил ли он стихи? Мой муж лучше разбирается в прозе, и тем ценнее его отношение к ма<ме>, правда?) Ещё до войны, когда мама и Мур после Болшева жили в Мо<скве> на Покровском бульваре¹⁴, муж писал мне: «Очень часто бываю у твоих, произвожу у них разный мелкий ремонт мебели, окон, электроприборов, к<оторы>е рассеянный Мур и поэтическая мама сами починить не в состоянии. Зная мою любовь к тебе, мама рассказывает мне о твоём детстве, и я забываю дела и заботы. Твой брат стал необычайно умным красивым юношей и отменным франтом. Мама много и хорошо работает, все понимает и держится молодцом».

Ася, хотела Вам предложить зарисовать по памяти те комнаты, в которых на Вашей памяти жила и работала мама. Я помню с Борисоглебского и по Болшеву. Это ведь очень важно, так мы сможем восстановить и установить, где, в какой обстановке, за каким столом была написана ею та или иная вещь, был прожит ею данный кусок жизни. Мамина комната в Болшеве была небольшая, с большим четырехугольным окном. Налево пружинный матрас на ножках, обитый коричневой материей, стенной шкаф, над постелью — книжные полки, стол — перед окном. Кру<глый> столик в углу — дверь в нашу комнату (направо) [1 слово <нрзб. >] печь. Два стула, табу<ретка> [1,5 строки утрачено], она устраивалась на ночь, причем пододеяльника не признавала, ложилась в цветной ночной рубашке, сшитой самой. Чи<та-ла>, чуть прищурив левый глаз, и грызла какое-нб «ублаженье». Так и засыпала со светом и с книгой на груди, а когда папа ночью приходил и гасил свет, она сквозь сон говорила: «Серёженька, я не сплю!»

Вставала очень рано, раз<вод>ила примус, подогревала или варила кофе - запас на целый день. Умывалась, как всю жизнь, до пояса, одевалась (неизменный деревенский лифчик, на вытачках, стягивающий грудь, застегнутый спереди на много пуговиц): на голове - косынка, сверх платья неизменный же фартук, синий, с большим одним карманом, в котором - всё, а главное - зажигалки и мундштуки, к<оторые> постоянно терял<а>. Работала всегда с утра. В Болшеве при мне начала переводы, я Вам писала о них. Готовить теперь она доверяла мне, но иногда и сама что-нб варила. С нами на даче жила ешё одна семья, наши старые друзья¹⁵. Ходили вместе гулять, сидели на террасе или в саду, бес<коне>чно разговаривали. Вечерами приезжал с работы мой муж, заезжала моя Нина, раза два был Журавлев, читал нам Пушкина и Кармен¹⁶, приезжала моя сослуживица, бездарная жур<налистка>, безумная поклонница мамы Лида Бать¹⁷. <Я> уехала 27 авг., отец — 10 или 20 октября¹⁸. Мама об <это>м отрезке времени писала мало, сжато. Если отца и брата нет в живых, ничего не остается, кроме нескольких её фраз — о том, как они жили втроём, сбившись в кучку, о том, как ночью на<пу>гала спутанная белая лошадь¹⁹, забравшаяся в сад, всё сломавшая, сожравшая («белая лошадь — смерть»). Ещё <я> привезла маме в подарок живого котёнка, нашего, редакционного. С севера я спрашивала о нём, мама ответила, что котёнок погиб как-то страшно. «Твой муж расскажет тебе, когда приедет. После этого котёнка, спавшего в Ни-колкиной (соседский мальчик) колыбели, у меня не будет уже никакого другого!»²⁰ Ещё писала: «Я тоже читала Лескова²¹. Купила по случаю полное собр. соч., все тома разных изданий, но все — есть. Буду читать и перечитывать всю жизнь, сколько бы её ни осталось, потом достанется тебе». Мамины письма цитирую по памяти, только въевшиеся в память фразы, как они были ею написаны, беру в кавычки. Пока кончаю. Крепко обнимаю, простите за хаотичные письма, написанные всегда урывками, всегда не как хотелось бы. Берегите здоровье.

Аля

¹ В оригинале, хранящемся в РГАЛИ, отдельные слова и строки нечитаемы. Их удалось восстановить по копии этого письма, сделанной А.И. Цветаевой для Б.Л. Пастернака (РГАЛИ. Ф. 1334. Оп. 1. Ед. хр. 832). Курсивом выделен текст, написанный рукой А.И. Цветаевой поверх плохо читаемого письма А. Эфрон.

² В письме Н.А. Гайдукевич от 29.IX.34 г. М. Цветаева пишет: «Аля, прежде всего, “гармоническое существо”, каким я никогда не была и каких я никогда не любила: все в меру: даже ум - в меру, хотя очень умна, но не боевым (моим) умом, а - любезным, уступчивым. Всех (без исключения!) очаровывает. <...> - Какая разумная, плавная, спокойная. И - какая умная. И - какая одаренная. И - как чудно вяжет: золотые руки! И как чудно играет с детьми... И т. д. И т. д. И т. д. Ни одного угла, ни одного острия» (Цветаева М. Письма к Наталье Гайдукевич. М., 2002. С. 76).

³ В письме Н.А. Гайдукевич от 24.IV.35 г. М. Цветаева пишет: «Осенью, постепенно, а в феврале - окончательно ушла из дому моя дочь - не к кому- нибудь, а от меня» (Цветаева М. Письма к Наталье Гайдукевич. М., 2002. С. 88-89). В письме В.Н. Буниной от 11.11.35 г.: «Ушла “на волю” играть в какой-то “студии”, живет попеременно то у одних, тоудругих, - кому повяжет, кому подметет...» (VII, 285).

⁴ В письме Н.А. Гайдукевич от 29.IX.34 г. М. Цветаева пишет: «.. .я ей непереносима: я с моей непохожестью ни на кого и с моим внутренним судом всего, что не ПЕРВЫЙ сорт. Со мной - душевно трудно. И вечные укоры: ни в одном доме...» (Цветаева М. Письма к Наталье Гайдукевич. М., 2002. С. 77).

⁵ И В. Кудрова пишет, что А. Эфрон к середине тридцатых годов «...не только стала активисткой в “Союзе возвращения", но и сумела организовать при нем молодежную группу. И играла в ней видную - если не руководящую роль» (Кудрова И. Путь комет. СПб., 2002. С. 522).

⁶ Сохранилась книга М. Цветаевой «Молодец» (Прага, 1925) с ее дарственной надписью: «Але - моему абсолютному читателю 7 мая 1925 г.». Впоследствии М. И. приписала: «1925-1935 гг.».

⁷ А. С. не могла прямо рассказать о причинах и обстоятельствах побега отца из Франции.

⁸ М. Цветаева в письме к дочери от 29.V.41 г. рассказывает: «Вчера была у Лили, она всю зиму болеет (сердце и осложнение на почки, должна есть без соли и т. Д.), - месяца два не встает, но преподавание продолжает, группа из Дома Ученых, к<отор>ую она ведет, собирается у нее на дому, и, вообще, она неистребимо жизнерадостна, - единственная во всей семье, вернее - точно вся радость, данная на всю семью, досталась - ей» (VII, 755).

⁹ О Муле - Самуиле Давидовиче Гуревиче - М. И. пишет почти в каждом письме. Например, 22.111.41 г.: «Муля только тобой и жив <...> Он был нам неустанным и неизменным помощником - с самой минуты твоего увода» (Там же. С. 745); 16.V.41 г.: «Муля не только не отошел, но лез (как и Лиля) с нами в самое пёкло» (Там же. С. 751).