[Надпись на полях]
Чувствую себя неплохо. Ещё и ещё спасибо за тот портрет. Крепко целую, Аля 38
Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич
1 января 1945
С Новым годом, дорогие мои Лиля и Зина! Дай нам Бог всем остаться в живых и встретиться — нет у меня больше других желаний. Получила уже давно от вас обеих весточки в ответ на мой запрос о Мульке. Своё молчание он мотивировал тем, что вот-вот ждал меня домой. Со дня на день. Я на своём скромном опыте давно постигла, что из дней слагаются годы, и поэтому предпочитаю, чтобы мне писали, и сама стараюсь писать по мере возможности. Сама я рвусь домой безумно, безумно хочется к маминым рукописям, ко всему тому, что от неё и о ней осталось. Память о ней не слабеет, и со временем горе и боль не утихают. Думаю о ней постоянно, то вспоминаю, что было при мне, то каким-то, я уверена, не обманывающим чутьем воссоздаю всё, что было без меня.
И вот мне хочется возможно скорее собрать всё и всё записать о ней - «Живое о Живом», как называется одна из её вещей - воспоминания38. Пока ещё живы сказанные слова, люди, слышавшие их, видевшие её. Непременно напишите мне вот о чем: когда я уезжала с Севера, я оставила там на хранение моей подруге мамины письма и фотографии, зная, что в дороге могу всё растерять. Вчера получила от неё письмо, в к<отор>ом она сообщает, что переслала это Вам, Лиля (по моей просьбе); но от Вас подтверждений в получении не имеет. Ради Бога, Лиля, напишите скорее мне, получили ли Вы или нет, и если да, то что именно? Я ужасно боюсь, как бы это невосстановимое не пропало, а у неё тоже храниться вечно не могло, ведь мы подвержены таким случайностям! Так что подтвердите мне получение или неполучение. Есть ли что-нб. от Мура? Если нет, то наводили ли справки? Я от него за всё время получила одно письмо весною. М. б. и его больше нет в живых. — Да, если получили от Тамары2 письма и карточки, передайте их, пожалуйста, Мульке, чтобы он приложил их к
маминым рукописям. И не показывайте чужим — это не стихи, не для всех. И стихи-то не для всех, а письма - тем паче. Дай Бог, чтобы они до Вас дошли, — вот бы камень с плеч! Пишите мне, я очень одинока. Под Новый год видела во сне Сережу, живого. И сердце мне твердит, что мы увидимся. Неужели и Мур погиб? — Я живу и работаю всё так же. Чувствую себя, за исключением сердца, хорошо и впервые за все эти годы действительно поправилась. Домой хочется.
Крепко обнимаю и люблю. Берегите себя — мы скоро опять будем вместе.
Ваша Аля
' Название воспоминаний М. Цветаевой о ее близком друге поэте М. Волошине, написанных в 1932 г., сразу же, как только она узнала о его кончине.
2 Речь, видимо, идет о Тамаре Васильевне Сказченко.
А.И. Цветаевой1
6 января 1945
Дорогая Ася, от Мура нет известий с весны, послала о нем запрос. Мои (т. е. Лиля, Зина, муж) пишут редко и как-то безалаберно, ничего толком от них <не>узнаешь. У каждого своя трудная жизнь, и ясно, что мои расспросы о маме, о том, что от неё осталось, не пробивают толщи ежедневных дел и забот. Вы спрашиваете меня насчет наших отношений с мамой. Брата, так на неё похожего, она любила больше, относилась к нему мягче, чем ко мне. Но меня любила тоже, иначе, чем сына, и иначе, чем когда я была маленькой. Не любила во мне внешнее сходство с тетками - медлительность, лень, склонность к «дешевому» (журналы), «газе<тному> чтению», дружбу с бакалейщиками и дворничихами, смешливость и вообще мой смех). Любила во мне ум, быструю реплику, поэтическое чутьё, щедрость, мое рисова-нье и писанье. Очень многое во мне просто раздражало её2. По отношению ко мне, по мере того как я росла, <она> делалась все более деспотичной, её раздражала моя пробивавшаяся (впрочем, весьма умеренно) самостоятельность. В наших неполадках всегда формально была виновата она, а по-настоящему я, злившаяся, неподдававшаяся, сравнивавшая свою молодость с её. По настоянию отца я переехала [<нрзб.> 1 слово] в 1935 году летом в опустевшую комнату3. Прожила там [<нрзб.> 1 слово] без мамы, она без меня. Отец с мамой уехали. Потом папа оттуда уехал в [ 1 строка утрачена], отношения по-настоящему не наладились и там. Она подозре<вала> во мне то, чего не было, в каждом моём товарище предполагала совсем не то. Родная мама! Я вижу, с каким молчаливым подозрением она оглядывала меня, уныло возвращавшуюся домой с какой-нб до глупости невинной прогулки! Но это всегда была любовь, принявшая со временем такие формы. Она всегда любила меня, и это всегда была любовь яростная и героическая, её любовь, которая всегда была Выше и больше тех, кого она любила. Её любовь, отдававшая всё, требовала также абсолютного служения, без отклонений и компромиссов, без совместительства. А я, тогда, пыталась совместить свою любовь к ней с дружбой с девчонками и мальчишками, кино, работой, с «самостоятельностью». Она, знавшая себе цену, презирала во мне мелкую разносторонность. Мне тогдашней мать была не под силу4. Нужно было самой много выстрадать, чтобы явилась эта огромная сила любви, ей теперь ненужная, попусту сжигающая меня. На самом деле во всей своей жизни, с тех пор, что я помню себя, у меня была только одна любовь — она. Пусть были затмения, отступления, собственная глупость и молодость - ни отца, ни брата, ни мужа я так не любила, а детей у меня не было и не будет. И она меня всегда любила.
С середины 35-го года я стала постепенно готовиться к отъезду. Мама была против, хотя предоставила мне в этом вопросе полную свободу. Я с увлечением занималась общественной работой5, писала статьи, много работала. Такая я радовала отца. Мама больше не спрашивала меня, куда я и откуда. Но по-прежнему, <веря> в мой слух и чутьё6, она читала мне свои варианты и спрашивала: как лучше, так или так? По-прежнему дарила мне подарки, которые выкапывала в антикв<арных> магазинах и на толкучках, - книги, старинные странные вещи. Всё это время я жила дома. Ей очень не хотелось, чтобы я уезжала. Всю зиму 36-го года она собирала меня к отъезду. Она связала мне одеяло (Вы не знаете, что она научилась вязать и вязала крючком, и только одеяла!). Это одеяло у меня пропало уже во время моей поездки на Север, и как раз в последних числах августа года её смерти. Относилась ко мне как к взрослой, чуть издалека. Слишком много чуждого ей было в моём стремлении уехать. «Вот это передашь Асе, только смотри, сама не носи», — сказала мне, передавая мне два платья, чёрное и голубое. Долго где-то выискивала часы Андрюше, меняла их несколько раз, пока не нашла те, что, по её мнению, должны были ему подойти. Много народу провожало меня на вокзале. Она стояла в кофточке и берете, связанных ей мной, с кошелкой, в которой принесла последние подарки и еду. Она поцеловала меня и неторопливо три раза перекрестила, вглядываясь в меня ясными близорукими глазами. Вложила мне в руку записку, которая у меня пропала. Там было написано о том, что человек везде и всегда важнее всего, чтобы никогда этого не забывала в новой жизни. «Благословляю тебя и целую». Я уехала 15 марта 37-го г., отец приехал ко мне в срочную командировку7 зимой этого же года, мама должна была с Муром вот-вот приехать, но это вот-вот откладывалось вплоть до июня 39 года. Мы переписывались с нею постоянно. Многое из её писем помню. Горда тем, что те мои товарищи, к к<отор>ым она относилась когда-то очень критически, оказались на высоте в то время, ко<гда> она там оставалась одна с Муром. (Матерьяльно в то время они жили неплохо.) Они постоянно общались с ней, помогали, кто чем мог, очень уважали, очень любили. Также после нашего с отцом отъезда из Москвы оказались действительно на высоте те немногие люди, с к<ото-р>ыми я была близка, - мой муж (первый и последний), моя подруга Нина, неизменная Лиля8, трогательная Зина. Они все очень и действенно помогали, и я считаю, что именно они тогда продлили её жизнь. «У него золотое сердце», — писала мне мама на север про мужа9. «Он не только помогал мне, он лез со мной в самое пёкло». «В Лиле сосредоточена вся радость нашей семьи». «Твоя Нина — замечательный человек, трогательно и преданно помогает»10. «Мама мне подарила свое кожаное пальто. Аля, за что она меня так любила?» — писала Нина после её смерти... «Когда я рассказываю маме о тебе, она с гордостью говорит: “Моя порода!”, она очень любит тебя», - писал мне муж, когда она была ещё в Москве.
