— И это не первая глупость, которую я совершаю ради вас, — сказал маркиз дю Плесси. — Но я приехал не только за этим. У меня для вас есть подарок.

С этими словами он отстранился, вынул из кармана какой-то потертый кожаный футляр и открыл его. Оттуда Филипп достал странное ожерелье. На массивной цепочке из сплава золота с серебром крепились три пластины из сплава золота с медью, в которые были вправлены крупные неограненные камни, два рубина и изумруд. Украшение выглядело роскошным, но то была варварская роскошь, предназначавшаяся для статных красавиц с тугими светлыми косами, которые плели первые королевы капетингской эпохи.

— Вот ожерелье женщин рода Бельер, — произнес Филипп. — То самое, что веками придавало им мужество. Оно достойно матери, пожертвовавшей сыном во благо королевства.

Маркиз подошел к жене, чтобы застегнуть ожерелье на ее шее.

— Филипп, — прошептала Анжелика, у которой от волнения перехватило дыхание, — что вы хотите этим сказать? Что это значит? Вы помните о пари, которое мы однажды заключили на ступенях Версаля?

— Да, помню, мадам, вы выиграли.

Он приподнял светлые пряди ее волос и нагнулся, чтобы поцеловать шею. Анжелика не двигалась. Тогда он сам приподнял ей голову и посмотрел в лицо. Она плакала.

— Не плачьте, — попросил он, сжимая ей плечи. Я приехал, чтобы осушить ваши слезы, а не для того, чтобы заставить вас плакать еще сильнее. Я никогда не мог видеть, как вы плачете. Вы — знатная дама, черт возьми!

«Безумно влюблен! Безумно влюблен! — повторяла про себя Анжелика. — Вот что означает это ожерелье».

Значит, он любит и признался в этом с такой деликатностью, что пролил бальзам на ее израненное сердце.

Она взяла руками лицо мужа и с нежностью заглянула ему в глаза.

— Могла ли я представить себе, что за вашей ужасающей жестокостью скрывается столько доброты! Вы настоящий поэт, Филипп.

— Я уже сам не знаю, кто я, — с раздражением пробурчал он. — Но одно знаю наверняка: фамильное ожерелье Плесси-Бельер украшает вас, а это не может меня не тревожить. Еще не было ни одной моей прародительницы, которая, надев эту драгоценность, тут же не стала бы мечтать о войне или о мятеже. Именно с этими негранеными камнями на груди моя мать поднимала армии в Пуату, чтобы поддержать принца де Конде. Вы помните это не хуже меня. До чего додумаетесь вы? Впрочем, я полагаю, что в дополнительной порции мужества вы и так не нуждаетесь.

Филипп вновь обнял ее и прижался щекой к ее щеке.

— Ну вот, вы опять смотрите на меня своими огромными зелеными глазами, — прошептал он. — Я вас мучил, я бил вас, угрожал, но вы всегда поднимали свою прелестную голову, как цветок после бури. Я бросал вас почти бездыханной, побежденной, но вы возрождались вновь и становились еще прекраснее. Да, это раздражало, но со временем такая стойкость пробудила в моей душе чувство… доверия. Столько постоянства у женщины! Я был поражен. В конце концов я стал с интересом наблюдать за каждым вашим шагом. Я спрашивал себя: «Неужели она выдержит?» В день псовой охоты, когда я увидел, как вы улыбкой отвечаете на гнев короля и на мою злость, я понял, что мне никогда не победить вас. И втайне гордился, что у меня такая жена.

Он покрывал быстрыми поцелуями ее лицо. Его губы казались робкими. До сегодняшнего дня, не привыкший к нежности, Филипп пренебрегал такими проявлениями любви, но теперь он ощущал их необходимость, хотя и не решался коснуться ее губ. Анжелика сама нашла его рот.

Ей пришло в голову, что его губы воина отличаются свежестью и даже невинностью, и как ни странно, они оба, умудренные жизнью и испачканные в страшной грязи, дарят друг другу целомудренный и нежный поцелуй — тот самый, которого так и не случилось в их юности в парке Плесси.

Неожиданно Филипп с привычной резкостью заявил:

— Я уделил достаточно времени сердечным делам и теперь должен уезжать. Могу ли я видеть сына?

По зову хозяйки тут же появилась кормилица с маленьким Шарлем-Анри, наряженным в белый бархатный костюм. Малыш восседал на руке своей кормилицы, как охотничий сокол на руке ловчего. Светлые кудри, выбивавшиеся из-под расшитого жемчугом чепчика, персиковая кожа и огромные голубые глаза — это был очень красивый ребенок.

Филипп взял сына, подбросил его в воздух, покачал, но так и не смог вызвать улыбку на лице мальчика.

— Я никогда еще не видела такого серьезного ребенка, — сказала Анжелика. — Под его взглядом окружающие иногда просто робеют. Но конечно, он очень забавный, особенно теперь, когда начал ходить… На днях Шарль-Анри запутался в шерстяной нитке, когда крутил колесо прялки, за которой сидела горничная.

Филипп подошел к жене и отдал ей ребенка.

— Я оставляю сына вам. Я доверяю вам его. Позаботьтесь о нем, как подобает.

— Этого ребенка подарили мне вы, Филипп. Он мне дорог.

Высунувшись из окна во двор, с прелестным малышом на руках, Анжелика смотрела, как в сгустившихся сумерках маркиз вскочил в седло и ускакал. Филипп приехал! Он смог утешить ее в горе, возродил ее душу для счастья. Казалось бы, от него в последнюю очередь она могла ждать поддержки. Но жизнь богата сюрпризами. Анжелика с восхищением думала о том, что этот суровый солдат, покоривший огнем и мечом множество городов, четверо суток напролет скакал в дождь и наперекор ветру только потому, что услышал сердцем эхо ее рыданий.

В ОТСУТСТВИЕ короля и двора Версаль оказался во власти архитекторов, рабочих и художников. Как-то раз, пробираясь среди строительных лесов и груд мусора, Анжелика встретила своего брата Гонтрана, занятого росписью небольшого зала, выходившего на южный партер. Эти апартаменты, обильно украшенные мрамором и золотом, хотя и не были изначально предназначены для каких-то определенных целей, напоминали драгоценную шкатулку и сулили приятное времяпрепровождение. С некоторых пор сюда зачастила мадам де Монтеспан, чтобы наблюдать за ходом отделочных работ, и многие решили, что роскошные апартаменты будут отведены новой фаворитке.

Анжелика рассеянно разглядывала все это великолепие, лепнину в виде камыша и трав, покрытую позолотой трех разных оттенков, сложный лиственный орнамент, в центре которого художник разместил очаровательные миниатюры в голубых и розовых тонах. Маркиза поинтересовалась у брата, сможет ли он в ближайшие дни прийти к ней домой, чтобы написать портреты Флоримона и маленького Шарля-Анри. Оказалось, что у нее нет ни одного портрета Кантора, и, казня себя за это безвозвратное упущение, она просила запечатлеть на холсте черты живых сыновей. Почему она не подумала об этом раньше?

Гонтран проворчал, что это будет нелегко.

— Я тебе хорошо заплачу.

— Не в этом дело, малышка! Будь у меня возможность, я написал бы тебе эти портреты в подарок. Но где найти время? С тех пор как я начал работать в Версале, я вижу жену и детей только раз в неделю, по воскресеньям. Мы приступаем к работе на рассвете. У нас есть полчаса в день на обед, который начинается в десять, и еще один перерыв, чтобы перекусить, а управляющие стройкой строго следят, чтобы мы отлучались по естественным надобностям не дольше пяти минут. А тут еще, как на грех, парни с болота заболели дизентерией!

— Ничего себе! А где вы спите? Где едите?

— У нас общие спальни, — Гонтран небрежным взмахом кисти указал куда-то за окно, — и харчевни, которые устроили цеха. Никак не получится выкроить для написания портрета не только целый день, но даже несколько часов!

— Куда это годится?! Ты — мой брат, и я сделаю все, чтобы добиться для тебя каких-нибудь льгот, но при условии, что ты согласишься ими пользоваться, упрямая голова!

Художник пожал плечами.

— Делай как знаешь. Капризы знатных дам священны. Я выполню, что прикажут. Единственное, о чем я прошу, — так это чтобы за прогулы меня не выгнали с работы и не выкинули на улицу.