Он решил оставить ее в покое? Хотелось бы верить, но Филипп уже приучил Анжелику к жестоким пробуждениям от грез. Эта тишина — скорее всего лишь молчание затаившегося тигра, который готовится к прыжку. Она тяжело вздохнула.

Поглощенная своими мыслями, Анжелика расстегивала пластрон с атласными петлями, складывая булавки в вазочку из оникса. Потом она сняла корсаж и развязала тесемки на трех юбках, которые тяжелыми складками упали к ее ногам.

Перешагнув через образовавшийся вокруг нее вал шелков и бархата, Анжелика взяла со спинки кресла пеньюар из тончайшего линона, приготовленный для нее Жавоттой. Наклонилась, чтобы развязать подвязки из шелка и атласа, украшенные драгоценными камнями. Ее движения были очень медлительными, она продолжала думать о своем. В последние недели она потеряла свою обычную ловкость.

Снимая браслеты, Анжелика подошла к туалетному столику, чтобы убрать каждое украшение в отдельный футляр. Свечи своим мягким светом придавали ее отражению в большом овальном зеркале золотой отблеск. С удовольствием, хотя и не без грусти, Анжелика отмечала совершенство своего лица, разглядывала щеки и губы, свежие, как розы. Кружево рубашки подчеркивало округлость плеч, почти девичью упругость груди, соблазнительную линию гибкой шеи.

«Венецианское кружево — это и в самом деле настоящее чудо. Понятно, почему Кольбер так стремится заполучить его для Франции».

Она коснулась пальцем кружевной отделки, тонкой, как паутинка. Сквозь ажурные цветы изысканной работы ее перламутровая кожа казалась сияющей. Часть кружева сползла совсем низко, приоткрывая пару обольстительных темных бутонов груди.

Анжелика подняла обнаженные руки, чтобы снять жемчужную диадему, закрепленную на волосах. Тяжелые медового цвета пряди рассыпались по плечам. И, несмотря на располневшую талию, различимую под полупрозрачной рубашкой, Анжелика подумала, что она по-настоящему красива. Коварный вопрос, заданный Лозеном, преследовал ее: «И для кого все это?»

Она остро чувствовала одиночество своего тела, которым пренебрегали и которое так жаждало ласки.

С очередным вздохом она наклонилась, взяла халат из пурпуровой тафты и плотно закуталась в него.

Чем бы заняться сегодня вечером? Сон к ней не шел.

Написать Нинон де Ланкло? Или мадам де Севинье, дружескими отношениями с которой она в последнее время несколько пренебрегала? А может, по привычке, приобретенной за годы занятия коммерцией, проверить счета?

В галерее раздались мужские шаги, и кто-то стал быстро подниматься по лестнице, позвякивая шпорами. Должно быть, это Мальбран, учитель верховой езды, наставник Флоримона и Кантора, прозванный Мальбран-Удар-Шпагой, возвращался домой, в очередной раз хорошо повеселившись.

Шаги приближались.

Анжелика встревожилась. Озарение пришло внезапно, и она бросилась к двери, чтобы задвинуть засов.

Но было уже поздно. Дверь распахнулась. На пороге стоял маркиз дю Плесси-Бельер.

На нем был серебристо-серый охотничий жюстокор, отороченный черным мехом, черная шляпа с белым пером и высокие черные сапоги, забрызганные грязью, смешанной с талым снегом. В руках, затянутых в черные перчатки с широкими раструбами, он держал длинный кнут для собак.

На какое-то мгновенье он застыл, как будто врос в пол на широко расставленных ногах, и окинул взглядом светловолосую молодую женщину, стоявшую у туалетного столика среди раскиданных нарядов и драгоценностей. Его губы растянулись в ленивой улыбке.

Он вошел в комнату, закрыл дверь и коротким сухим щелчком задвинул запор.

— Добрый вечер, Филипп, — сказала Анжелика.

При виде мужа в ее груди поднялись одновременно страх и радость.

Он так красив! Она почти забыла, как он красив, почти совершенен. В нем не было ни единого изъяна. Самый красивый дворянин королевского двора! И он принадлежит ей, как она и мечтала, когда девочкой восхищенно смотрела на прекрасного подростка.

— Не ожидали моего визита, мадам?

— Нет, я ждала… надеялась.

— Право, мужества вам не занимать. Разве у вас не было серьезных причин опасаться моего гнева?

— Конечно, были. И поэтому я думала, что чем раньше состоится наша встреча, тем лучше. Никто не выигрывает, оттягивая момент принятия горького лекарства.

Лицо Филиппа перекосилось от бешенства.

— Маленькая лицемерка! Предательница! Вы напрасно лжете, будто хотели меня видеть! Ведь вы в очередной раз утерли мне нос. Неужели вы надеялись скрыть приобретение двух постоянных должностей при дворе?

— А! Стало быть, вы знаете, — слабым голосом сказала Анжелика.

— Да. Знаю! — рявкнул маркиз, вне себя от ярости.

— Вы… мной недовольны?

— А вы думали, что мне понравится, как вы упекли меня в тюрьму, чтобы спокойно ткать свою паутину? Теперь рассчитываете, что я ничего не смогу изменить? Но последнее слово еще не сказано. Я заставлю вас дорого заплатить за эту сделку. Подводя итоги, вы явно не учли тех изменений в цене, которые я намерен в нее внести.

Кнут с сухим щелчком прошелся по полу. Анжелика закричала от ужаса. Мужество оставило ее.

Молодая женщина забилась в альков и зарыдала. Нет, у нее никогда не хватит сил еще раз пережить страшную сцену в Плесси.

— Не мучайте меня, Филипп, — взмолилась она. — Умоляю, не мучайте… Подумайте о ребенке.

Он замер. Прищурил глаза.

— О ребенке? О каком еще ребенке?

— О том, которого я ношу… о вашем ребенке!

В комнате воцарилась тяжелая тишина, нарушаемая лишь глухими рыданиями.

Наконец маркиз очень медленно снял перчатки, положил их вместе с кнутом на туалетный столик и, с подозрением глядя на жену, подошел к ней.

— Покажитесь, — приказал он. Затем отодвинул край пеньюара и вдруг, запрокинув голову, расхохотался.

— Черт возьми, правда! Ну надо же! Вы стали пузатой, как доярка!

Филипп присел на край постели, рядом с Анжеликой, обнял ее за плечи и притянул к себе.

— Почему бы не сказать об этом раньше, маленькая непослушная дурочка? Я не стал бы вас пугать.

Анжелика тихо плакала и никак не могла успокоиться.

— Ну-ну, не плачьте больше, хватит, — повторял Филипп.

Это было так странно — прижать голову к плечу жестокого Филиппа, спрятать лицо в буклях его светлого парика, благоухающего жасмином, и чувствовать, как его рука нежно ласкает живот, в котором бьется новая жизнь, еще пребывающая в лимбе неродившихся душ[60].

— Когда он должен родиться?

— Скоро. В январе.

— Значит, все случилось в Плесси, — произнес Филипп после нескольких минут раздумья. — Что ж, признаюсь, я рад. Мне нравится, что мой сын был зачат под кровом своих предков. Хм! Надо полагать, что насилие и злоба никогда не испугают его. Он станет военным, таково предзнаменование. Найдется ли у вас что-нибудь выпить за здоровье будущего младенца?

Филипп встал и направился к буфету из эбенового дерева, взял оттуда два кроваво-красных кубка и графин бонского[61] вина, которое там всегда держали на случай какого-нибудь непредвиденного визита.

— Итак, выпьем! Даже если вам неприятно со мной чокаться, правила хорошего тона требуют, чтобы мы поздравили друг друга с нашим творением. Почему вы смотрите на меня с тупым удивлением? Думаете, нашли еще одно тайное средство меня разоружить? Терпение, дорогая. Я очень рад известию, что у меня появится наследник, и потому пока не стану вас трогать. Я уважаю правила перемирия. Но мы встретимся позже. Сам дьявол подстроил так, что вы снова воспользовались моей добротой и сыграли со мной очередную злую шутку… Так вы говорите, январь? Отлично. До января достаточно будет держать вас под неусыпным контролем.

Отставив локоть, он залпом выпил вино и швырнул кубок на плиты пола, воскликнув:

— Да здравствует мой наследник де Миремон дю Плесси де Бельер!

— Филипп, — прошептала Анжелика, — вы действительно самый поразительный и непредсказуемый человек, с кем мне довелось встречаться. Любой мужчина, услышав мое признание в такой сложный момент, заявил бы мне в лицо, что я пытаюсь навязать ему отцовство, за которое он не несет никакой ответственности. Я была уверена, что вы обвините, меня в том, что я выходила за вас замуж, будучи беременной.