Переулок-то можно было бы, в отличие от Арктической, назвать Антарктическим, хотя бы в память жившего здесь капитана «Оби», пятикратно ходившего к берегам Антарктиды,— Александра Иосифовича Дубинина. Ему оставалось еще лет восемь до пенсии, когда он вложил свои сбережения в строительство домика в херсонском Арктическом переулке. И этот воитель льдов был смущен мыслью о старости. В конце концов, все мы растем в предубеждении против нее. Не смолоду ли мы привыкаем думать о старости, как о худшем и самом печальном времени жизни? Материальная обеспеченность старости еще не панацея от чувства страха перед ее годами.
Еще в юности моей меня поразило однажды Цицероново восхваление старости. И с юности я стал собирать и записывать высказывания стариков, славивших старость как прекрасную пору человеческой жизни. Все эти поразившие меня старики — от Марка Аврелия до недавнего нашего современника Гольденвейзера — наслаждались в старости зоркостью духа, чувством полноты жизни и чувством меры вещей и явлений. Им всем было в старости хорошо. Но может быть, наслаждение старостью доступно только творческим личностям, да и то далеко не всем? Ну а смертные работники жизни? Друзья мои с Арктической улицы — не писатели, не художники, не музыканты и не философы. Цветные льды Арктики снятся им и сейчас в душные комариные херсонские ночи. И каждый из них и поныне выписывает и внимательно читает в Херсоне мурманскую газету «Арктическая звезда». И если кто пишет, то не философские книги и не поэмы, а в помощь своим преемникам книги опыта плавания в арктических и антарктических льдах. Дубинин построил для себя дом своей будущей старости, но до старости не дожил — умер 53-летним, внезапно, перед своим шестым плаваньем в Антарктиду. В доме в Арктическом переулке он успел написать последнюю книгу, — она вышла уже после смерти автора. Я сижу в его комнате. Рядом со мной на столике чучело вывезенного из Антарктиды императорского пингвина. На другом столике — кукла в японском национальном наряде. Куклу-японку подарили Дубинину моряки спасенного им японского ледокола «Сойя». Комната полна диковинок — и каждая память о какой-либо необыкновенной истории. Вся жизнь человека была необыкновенной историей. Наталья Павловна — вдова капитана — дарит мне только что присланный из Москвы экземпляр посмертной книги Дубинина «Плаванье в Антарктиду» — первое обобщение опыта антарктических экспедиций. Эта книга о ледовом режиме у берегов Антарктиды, о швартовке и стоянке судов во льдах, о грузовых операциях, о пополнении запасов воды с айсбергов, о приготовлении причалов в барьерах шельфового ледника... Специальная книга. И вместе с тем одна из самых поэтических и увлекательных книг, какие когда-либо приходилось читать. Она написана не философом, не поэтом. Но сквозь ее страницы просвечивает труд человеческой жизни, полной большого философского смысла и настоящей поэзии. Автор сумел превратить свою старость в сокровищницу всей прожитой жизни. Вот жизнь, о которой есть что рассказать! Мне вспоминается вдруг ночевка в Каховской степи в самом начале тридцатых годов. Двое пожилых изыскателей, лежа в сухой траве, до рассвета все вспоминали, как в гражданскую войну воевали вот в этой самой степи. А третий, их помощник-геодезист, юнец, слушал их и вздыхал: о чем он сможет вспомнить на старости лет? Будет ли у него когда-нибудь что рассказать о прожитой жизни? Юноше недоставало воспоминаний. Это была закономерная потребность «нажить жизнь», о которой можно рассказывать. Вот она, забота о собственной старости!
Друзья мои с Арктической улицы овладели счастливым искусством быть старыми. Они счастливы чувством полноты прожитой жизни. Сами того не зная, они смолоду жили так, словно сознательно готовились к собственной старости.
Когда воевавший на миноносце «Урицкий», а в мирные годы водивший «Лену» в Канаду Аркадий Бромберг, ныне капитан транспортов, снабжающих полярные станции, приезжает в отпуск в Херсон, он как бы заглядывает в свою грядущую старость. Он присматривается к ней поначалу настороженно: какова же она? Но вот перед ним пример: Д. Н. Чух-чин. Тот самый, что когда-то был капитаном-наставником Бромберга, выводил его в капитаны. Теперь Аркадий Бромберг сам капитан-наставник. И плавать ему еще больше десятка лет. Но не смолоду ли надо задумывать свою старость? Бромберг присматривается к «старожилам» Арктической... Так вот в чем секрет счастья старости — в способности сохранить в ней чувство полноты жизни, весь опыт прожитого тобой. Жизнь — деяние. И старость — жизнь, если старость — деяние. Вся жизнь человека в нем и с ним. Ничего не утрачивать. Бромберг еще только гость в доме своей будущей старости, а она уже манит его незнаемой радостью. Когда-то он учился у Чухчина быть капитаном. Теперь он обучается у Чухчина искусству быть старым.
Фауст, омоложенный Мефистофелем, заглянув на Арктическую в Херсоне, потребовал бы возвратить ему утраченную старость! Я подумал об этом, сидя у первого поселенца Арктической улицы Н. М. Кондакова — старшего — механика-наставника; 40 лет он проплавал в арктических льдах, а теперь этот помор — виноградарь, садовод и винодел! Оказалось, он участник знаменитой трагической эпопеи, закончившейся гибелью судна «Руслан». Много лет назад об этой истории я написал рассказ «Корабли», изменив имена людей и названия кораблей. Кондаков был на «Малыгине» в ту полярную ночь, когда судно налетело на камни близ Баренсбурга в шпицбергенском Айс-фиорде. Разбитое, заливаемое ледяной водой, лежало оно на ледяных камнях в ожидании помощи. Кондаков рассказывает, что происходило в те дни у мыса Старостина на Шпицбергене, о приходе из Мурманска судна «Руслан», о стоянке его возле раненого «Малыгина», о приходе других спасательных кораблей в фиорд ночного Шпицбергена и о том, как на обратном пути маленький «Руслан» погиб в океане... Обо всем этом давно записано в обширной и трагической истории Арктики. Я слушаю уже знакомый рассказ, и мне вновь видятся сияющие горы Шпицбергена (мы шли на «Красине» вдоль его берегов во льдах) и черно-белые скалы мыса Старостина... Мои собеседники вспоминают былое, одно за другим называют знакомые и незнакомые мне имена. И Чухчин обращается ко мне: «Ну, Пономарева-то вы знаете хорошо!» С Павлом Акимовичем Пономаревым — «Пал Акимычем»,— знаменитейшим арктическим капитаном, мы друзья, слава богу, еще с 1928 года, когда он был старпомом на «Красине» во время наших поисков Нобиле.
Вот уже и Пал Акимыч отплавал свое и на атомоходе «Ленин». Был первым в мире капитаном первого в мире атомохода. И когда Чухчин с Кондаковым вдруг вспоминают Кучие-ва, я спрашиваю: не тот ли это Кучиев... Тот! Тот! Капитан-дублер атомохода «Ленин», который в 1962 году уже после ухода Пономарева на пенсию принимал Чухчина и меня на борту атомного ледокола в Кольском заливе. Осетин родом, он стал известным арктическим моряком. Но Кучиеву до пенсии еще далеко. А вот Смирнов, тот на пенсии... Смирнов? «Да вы его знаете,— подсказывает Чухчин.— Он нас с вами принимал на ледоколе «Ермак»!» Тот самый? Когда-то они вместе служили на «Ермаке», Чухчин — капитаном, Смирнов — его четвертым помощником. Легендарный ледокол адмирала Макарова отплавал свое. Сначала предполагали поставить его на вечный прикол, как историческую «Аврору», превратить в корабль-музей. Потом обрекли на слом. В Мурманске «Ермака» отвели на рейд, выжгли на нем все дерево, изуродованного, почерневшего, стали распиливать. Мертвый, беструбый, после каждого очередного распила он всплывал на воде все выше, выше... Чухчин ведет меня в свой кабинет и читает письмо своего племянника капитана П. А. Стрелкова из Мурманска: «Смотрю на ободранного, обугленного «Ермака», и сердце обливается кровью — уже без труб, обгорелый,—сердце щемит, когда смотришь на корабль, на котором вы были когда-то капитаном...»
В. В. Смирнов, обнажив голову, последним ушел с ободранного, обугленного «Ермака»... С арктическим моряком о гибели «Ермака» лучше не говорить. Или разгневается и невесть что наговорит о бездушных чиновниках, или отвернется, чтоб слез его не видели...
