– Я тебя жду, – сказал Сперанский, коснувшись руки Миры. Она вздрогнула, захлопнула клавир и опустила ажурный пюпитр.

– Не жди, Толик. Мне нужно пройтись по магазинам.

– Отвезу по магазинам, – покладисто согласился Сперанский, но Мира покачала головой.

– Нет, милый. Ты терпеть не можешь шопинг. Я буду нервничать и не получу никакого удовольствия.

– Но как ты доберешься?

– Как обычно, на метро. – Мира встала и поцеловала его в щеку. – Иди, не беспокойся.

Сперанский вздохнул.

– Ну, как хочешь. Тогда до завтра?

– До завтра.

Она проводила взглядом высокую фигуру, закрыла рояль и пошла к правой кулисе, на ходу доставая из кармана ключ от гримерки.

Гримерками в театре пользовались как гардеробными. Оставляли там сумки, зонтики, пакеты… в общем, «ручной багаж», как говорят в аэропорту. Ключами сначала не пользовались – к чему? Посторонних в театре не бывает, технический персонал вымуштрован, краж не было ни разу.

Однако неделю назад Красовский собрал солистов, вручил каждому ключ и попросил не оставлять двери открытыми. Вопросов не возникло, все уже знали, что в коллективе завелась «крыса». Самих анонимок никто не видел, но содержание было известно всем. Откуда? По беспроволочному телеграфу!

Толик грешил на Марата. Мира сомневалась. Любимов – тип неприятный, но не станет он сейчас рисковать своим местом на сцене. Слишком давно пел Марат в приличной оперной постановке, слишком дорожил он подвернувшейся возможностью.

Скорее уж можно заподозрить Анжелу. О том, что красотка ненавидит Извольскую, в театре знают все. Как и то, за что она ее ненавидит. Но эту версию отклонял Толик. Старый романтик считал Анжелу несчастной заблудшей овечкой, слишком благородной для таких мелких пакостных проделок.

Узкий коридор за кулисами вел к артистическому входу с обратной стороны здания. Справа – длинная бетонная стена, слева – три двери с новенькими замками. Персональная гримерка только у Извольской, у остальных – одна уборная на двоих.

Гадая, уехала Анжела или нет, Мира вставила ключ в замок. Дверь распахнулась еще до того, как она сообразила: не заперто. Мира бесшумно шагнула в длинную комнату с зеркалами на стенах.

Анжела стояла, согнувшись над открытой сумкой. Ее руки торопливо шарили в темной шелковой глубине. Увидев Миру, она замерла.

– Что ты ищешь в моей сумке? – спросила Мира после секундного замешательства.

– Твоя сумка? – Анжела взглянула на кожаный баул песочного цвета и хрипло засмеялась: – Ну конечно! Это же твоя сумка! А я думаю, почему платка нет?

Она отыскала на одном из стульев собственную сумочку, – замшевую, темно-бордовую, совершенно не похожую на сумку Миры. Расстегнула молнию, достала носовой платок, продемонстрировала его Мире.

– Вот! Извини, ради бога, я просто перепутала.

– Ничего страшного, – сухо ответила Мира.

Анжела нервным движением вскинула сумку на плечо и стремительно выскочила из гримерки.

Очень странно. Перепутать две разные сумки может только слепой. Но и слепой мог бы почувствовать разницу между гладкой кожей и бархатистой замшей!

На всякий случай Мира покопалась в брошенной сумочке. Баночка с лекарством на месте, толстая пачка пятитысячных купюр, перетянутая резинкой, тоже. Сегодня утром, прежде чем наведаться в заветный магазин, Мира заглянула в обменник. И, конечно, по закону подлости наткнулась на табличку в дверях ювелирного рая: «Извините, у нас переучет».

Мира пересчитала деньги и сунула их в потайной кармашек.

Смешно думать, будто невозможная девица хотела ее обокрасть. Денег у этой выскочки гораздо больше, чем у нее. Нет, Анжеле было нужно что-то другое. Интересно, что?

Мира сняла блузку, застегнула перламутровые пуговички и убрала ее в шкаф. Она всегда приносила в театр сменную одежду, потому что ходить по улице можно в чем угодно, а садиться за рояль – нет. В свое время ректор издал скандальный приказ, запрещавший женщинам являться в консерваторию в джинсах. Все тогда возмущались, даже преподавательницы. И, конечно, на следующий день все пришли на занятия в непотребном виде. Приказ сняли с доски объявлений и со временем про него забыли. Но Мира пять лет одевалась в соответствии с правилами хорошего пианистического тона: юбки и платья ниже колена, застегнутые доверху блузки, небольшой устойчивый каблучок. А как же? Разве можно играть Моцарта с туго обтянутым задом?

«Мирочка, вы всего лишь одна из многих», – твердила ей профессор Горностаева. Не для того чтобы обидеть – наоборот! Вера Васильевна уважала свою студентку за исключительное трудолюбие и не хотела, чтобы девочка жила в плену иллюзий.

Если талантливые сокурсники начинали томно жаловаться на жизнь, у Миры от ненависти темнело в глазах. Конечно, им было трудно. Всем трудно. Но одно дело вгрызаться в проблему, зная, что есть шанс добиться успеха, и совсем другое – вгрызаться в нее от безысходности, просто потому, что ничего другого в жизни не остается.

– Вам нужно было идти к теоретикам, – сетовали преподаватели. – Такая отличная голова!

Когда в июне 1994 года Вера Васильевна предложила студентке пятого курса Мире Калитиной поработать концертмейстером у выпускницы вокального отделения Ирины Извольской, она откровенно обиделась. Потому что поняла: ей предложили пожизненную роль второго плана.

– Мирочка, вы не правы, – втолковывала Вера Васильевна. – Ира – очень одаренная девочка, она может дать вам огромный шанс. При условии, что будет вами довольна. Понимаете?

Мира понимала: пробить сольную карьеру с ее данными так же реально, как индусу выйти за пределы своей касты. Можно окончить консерваторию со сплошными пятерками и всю жизнь полировать зад в каком-нибудь заштатном музыкальном училище. А можно отойти на второй план, стушеваться, зато повидать большой мир и заработать неплохие деньги. Для этого требуется немного: отказаться от собственного «я».

Отрекаться от себя было трудно. После бессонной ночи Мира пришла на репетицию совершенно больная, наверное, поэтому Извольская ей не понравилась.

Талантливая девочка выглядела неубедительно: цыплячья конституция, узкое треугольное личико с яркими серо-зелеными глазами, прямые русые волосы до плеч. И на чем там диафрагма держится? На соплях? Как она собирается петь с такими куцыми запасами воздуха?

– Очень приятно, – прошелестела Ирина, пожав широкую ладонь концертмейстера. – Вера Васильевна говорила о вас много хорошего.

Легко представить эти комплименты! «Есть у меня на примете славная девочка. Звезд с неба не хватает, зато трудоспособность просто исключительная! Сольные программы не потянет, но в паре с хорошим исполнителем»… И так далее. Как весело, дети.

– Что вы поете? – сухо спросила Мира, оценив опытным взглядом костюм вокалистки, стоивший три месячных маминых оклада.

Извольская положила на рояль стопку нот. Мира отметила тоненькое обручальное кольцо, почему-то надетое на палец левой руки, а поверх него изумительный перстень с крупным ярко-синим сапфиром, окруженный россыпью бриллиантов. Явиться на рядовое занятие в таком костюме, с таким кольцом на пальце… это что-то запредельное! Даже профессор Горностаева – дама элегантнейшая во всех отношениях – никогда не приходит в консерваторию с побрякушками на пальцах!

Запястья Миры коснулась холодная рука.

– Я готова.

Раскрытые ноты стояли на пюпитре. Рахманинов, «Не пой, красавица, при мне». Мира взглянула в серо-зеленые кошачьи глаза и с тихой злобой подумала: «Ну я тебя сейчас»…

Существует множество ухищрений, с помощью которых концертмейстер может запросто опустить певца ниже плинтуса: скажем, взять и посадить темп в тот момент, когда вокалисту катастрофически не хватает воздуха. Или, наоборот, форсировать звук, когда певец устал и выдыхается. Мира перебрала в голове все возможные подножки, дождалась кивка вокалистки и мощно раскатала по клавиатуре роскошное вступительное арпеджио.