Я опять не согласился с доктором Шпильфогелем. Он ставит проблему с ног на голову. Ощущение собственного превосходства — хорошо, пусть это называется так — вовсе не защита от угрозы со стороны матери, а скорее, наоборот, желание принять ее взгляд на вещи. Я согласился с материнской оценкой, только и всего. А почему бы и не согласиться? Глупо было бы убеждать Шпильфогеля, будто я никогда не чувствовал своей исключительности: я ее, разумеется, чувствовал; но, чтобы ощущать себя выше других, любимому младшему сыну ни к чему ни амбивалентность, ни фрустрации, все куда проще.
Говоря, что спорил или соглашался, а Шпильфогель предполагал или возражал, я лишь самым поверхностным образом отражаю процесс взаимного нашего с доктором общения, посвященного все более раздражавшей меня археологической реконструкции младенчества, продолжавшейся почти год. Гипотезы доктора, высказываемые в качестве аксиом, вскоре стали казаться мне едва ли не оскорбительными. Если я от чего и защищался, то от напористого наступления Шпильфогеля на мой внутренний мир. Если чему и сопротивлялся — то его взгляду на вещи. Защита и сопротивление оказались бы более успешны, будь доктор менее опытен в борьбе с пациентами. (Прочитав эту главу — если будет на то охота, — Шпильфогель, наверное, скажет, что сопротивление в конце концов восторжествовало.) Я не желал брать на себя ответственность даже за обдумывание невероятной мысли о подавляющем и разрушительном влиянии моей матери. Но, споря с доктором и раз за разом не соглашаясь с его соображениями, я все глубже погружался в атмосферу детства и испытывал все более неудержимую потребность изложить свою версию тех безоблачных дней. Что-то в стиле Диккенса. Как и следовало ожидать, постепенно прошлое стало приобретать несколько иную окраску. Оно, как губка, впитывало горечь и слезы по оплеванной несостоявшейся жизни, обиду на отвернувшуюся от меня судьбу; с течением времени я почувствовал, как ненависть, испытываемая к Морин, выходит из берегов и заливает просторы моих воспоминаний. Я все помнил. Я не выкинул из памяти ни одного солнечного эпизода. И тем не менее разъедающее душу общение со Шпильфогелем зашло так далеко, что, когда после десяти месяцев психотерапии я приехал к родителям в Йонкерс на пасхальный обед, резкость и холодность по отношению к матери поразили и ее, бедняжку, и меня самого. Господи, как ждала она общих встреч за семейным столом! Как непростительно редки были эти визиты! И вот — дождалась. И вот… Отозвав в сторонку, Моррис сердито спросил меня: «Слушай, что с тобой сегодня?» Я только пожал плечами. Вечером, прощаясь с мамой, я через силу поцеловал ее, с трудом сдерживая неприязнь, — как будто она, с первого взгляда отторгнувшая Морин, а потом примирившаяся, пытавшаяся даже полюбить ради сына, несет ответственность за мой безумный выбор и должна принять на себя хотя бы часть ненависти, предназначенной этой женщине.
Пошел второй год сеансов у Шпильфогеля. Температура отношений с матерью достигла точки замерзания. Я много размышлял об этом и пришел к выводу, что в действиях доктора нет ни ошибки, ни злого умысла, а есть продуманная стратегия, пусть и жестокая, направленная на то, чтобы свести к минимуму мою укоренившуюся зависимость от женской любви, порожденную материнской нежностью и позволившую Морин стать хозяйкой положения, неуязвимой для моих безнадежных попыток освободиться. Разумеется, такая переадресовка говорила только о силе добрых чувств, внушенных матерью, но результат (и тут Шпильфогель снова прав) оказался опасным для жизни. Я невольно ищу в существах, схожих с мамой только принадлежностью к одному полу, а в остальном заслуживающих лишь презрения, привычной поддержки и опоры. Значит, ничего не поделаешь. Значит, как это ни горько, следует идти по дороге, указанной доктором, и, несмотря ни на что, порвать пуповину, связывающую с детством, — иначе мое будущее, мое мужское будущее обречено на катастрофу. Понадобится болезненная и решительная эмоциональная хирургия — что ж, без нее не обойтись. И нечего винить хирурга за страдания, которые неизбежно придется претерпеть мне и ни в чем не повинной миссис Тернопол. Снявши голову, по волосам не плачут… Уважаемый психоаналитик немецкий еврей Шпильфогель, кажется, добился своего. Хотя мучительный образ подавляющей матери, к суду над которой я созрел, был, скорее, его навязчивой идеей, чем моей.
Но не мне врачевать своего врача. Я слишком слаб, слишком измучен, я должен кому-то доверять. Я выбрал Шпильфогеля.
Конечно же, он не был для меня близким человеком. Я вообще не имел представления о том, что он из себя представляет вне стен кабинета или с другими пациентами. Откуда он родом? Где вырос? У кого учился? Почему иммигрировал в Америку? Женат ли? Имеет ли детей? Я знал о нем не больше, чем о человеке, у которого покупал по утрам газету. Было ли мне любопытно? И да и нет. С одной стороны, я был так поглощен собственными несчастьями, что интерес к окружающим потерял всякую остроту; с другой — правила игры, на мой взгляд, не позволяли пациенту задавать слишком много вопросов умудренному опытом эскулапу. Спрашивает он, а мне трижды в неделю, лежа на кушетке в полуосвещенной комнате, пятьдесят минут посвящать выворачиванию души наизнанку, рассказывая о том, что остается тайной за семью печатями для самых родных людей. По отношению к Шпильфогелю я играл роль первоклассника: вот он, учитель, мудрый, честный и справедливый. А какие штуки он выкаблучивает за пределами школы в отдалении от черной классной доски — знать не дано, да и не надо. Однажды, увидев Шпильфогеля в окне автобуса, идущего по Пятой авеню, я был смущен и взволнован, как будто подглядываю через замочную скважину. Знакомое чувство, отблеск давнего воспоминания: меня, восьмилетнего, сестра ведет за руку мимо парикмахерской; в кресле сидит наш учитель труда; его бреют и одновременно чистят ему башмаки. Так учителя, оказываются, обрастают щетиной и пачкают обувь, совсем как люди?
Шел пятый месяц психоаналитических сеансов. В то дождливое утро я стоял на остановке напротив издательства «Даблдей».
Подошел автобус пятого маршрута. На переднем сиденье у окна — Шпильфогель в дождевике с накинутым капюшоном; лицо исполнено неприкрытым страданием. Тот самый Шпильфогель, который являлся на коннектикутские летние вечеринки в легкомысленной кепочке яхтсмена, несомненно, тот самый. Выходит, у него все-таки есть биография: ведь мы, оказывается, познакомились задолго до того, как я стал пациентом. Я и раньше знавал психиатров; еще в Чикаго довольно весело проводил время с некоторыми из университетских в местном студенческом баре. Но там было другое дело: нас связывала только любовь к пиву, а Шпильфогелю я доверил самое сокровенное; он стал инструментом моего психического — больше того, духовного — возрождения. И вот он, облеченный столь высокой ответственностью, перемещается на общественном транспорте из какого-то пункта А в некий пункт Б, толкаясь при входе и выходе… В голову не вмещается. Непростительное легкомыслие. Но я-то, сам-то я! Открываю душу обычному обывателю, пользующемуся обыкновенным автобусом. Он и пешком, наверное, ходит. Какая глупость — надеяться, что сухопарый средних лет иностранец с печатью страдания на лице, в дождевике цвета хаки, беззащитный и невыразительный пассажир автобуса сможет избавить меня от проблем и несчастий! Как быть? Войти в открывшуюся дверь, оплатить проезд и сказать — сказать что? «Добрый день, доктор Шпильфогель, это я, помните, тот самый, который надел исподнее собственной супруги?»
Я отвернулся и зашагал прочь. Шофер, терпеливо до той поры ожидавший, когда, наконец, пассажир загрузится в салон, пробормотал вслед моей удаляющейся спине тем же тоном, каким объявлял остановки: «Еще один чокнутый недоумок. Двери закрываются». Автобус тронулся на желтый свет, унося моего спасителя и пастыря со страдающим лицом в неизведанное. К дантисту, как я узнал позже.
В сентябре 1964 года (в начале третьего года психотерапии) наши отношения с доктором Шпильфогелем серьезно обострились. Я чуть было не отказался от его услуг. Но и отбросив эту идею, уже не возлагал на помощь психоаналитика тех надежд, с которыми когда-то начинал проходить курс. Правду сказать, я никогда не мог избавиться от уверенности, что его метод лечения неправильный, что наши отношения выстроены неверно — но гнал такие мысли. Что хуже, чем встать на позицию всеми преданного, обманутого, отторгнутого человека? Итак, сеансы продолжались. Ни о каком взаимопонимании, разумеется, речи уже не шло — особенно после совершенной Сьюзен попытки самоубийства. Все годы жизни с миссис Макколл я опасался такого исхода; доктор Шпильфогель, напротив, считал мой страх необоснованным, навязчивым, болезненным проявлением невроза, имеющего лишь косвенное отношение к реальности. Уверенность в том, что Сьюзен покончит собой, если я ее брошу, Шпильфогель относил на счет моего нарциссизма и самовнушения. Этим же он объяснил и деморализацию, которая охватила меня, когда неизбежное все же произошло вопреки всем психоаналитическим прогнозам.
