Понял, но, видимо, не до конца. Сестра не желала слушать родителей — а я? Я был еще более упрям, чем она, — еще более, ибо в отличие от Сони вполне осознавал, что делаю. Во всяком случае, чувствовал. Судьба Лидии полностью соответствовала духу бабушкиных рассказов об ужасах, творящихся в гойских семьях. Разумеется, ребенку не повествовали об изнасилованиях и кровосмешениях, но дух, повторяю я, дух. История Лидии не потрясла бы ни одну из моих бабушек так, как меня, университетского профессора: они видывали и слыхивали не такое. Мать, ведущая себя не по-матерински; отец, ведущий себя не по-отцовски; жуткие в своем занудстве тетки — ну и что? У гоев такое случается сплошь и рядом. Но куда смотрит Натан? Он что, ослеп? Нет, нет, я понимал. Однако если Сонины избранники были совершенно довольны собой и своими корнями, то Лидия, которую я выбрал, испытывала отвращение к собственной наследственности. Она заплатила немалую цену за отречение от прошлого — оно довело ее до помешательства, это прошлое; она жила для того, чтобы окончательно с ним расквитаться, написать о нем, написать о нем для меня.
А Кеттерер и Моника, вошедшие в мою жизнь вместе с Лидией, оставались плотью от плоти того мира, в котором существовали их предки. Это были типичные бабушкины, прабабушкины, прапрабабушкины «они»: жестокие, неразборчивые, хладнокровные. Гой и малолетняя шикса. Страшилки из еврейского прошлого — только реальные, как Сонины сицилийцы.
Конечно, я не мог оставаться зрителем творившейся на моих глазах катавасии. Нужно было что-то предпринять. Сначала я только утешал Лидию после учебно-воспитательных взрывов; потом уговаривал оставить Монику в покое вместе с ее раздвинутыми ногами и дурацкой шляпкой и попробовать наслаждаться воскресным общением с дочерью. О том же говорила и доктор Рутерфорд, но наши совместные усилия пропадали втуне, несмотря на доверие, которое в других вопросах испытывала к нам Лидия. Она продолжала обрушивать на девочку лавину поучений и наставлений, язвить насчет ее познаний в грамматике и арифметике, обсуждать ее одежду и осуждать манеры, так что к концу дня мать и дочь находились на грани полного морального и физического истощения. Затем приезжал Кеттерер и увозил Монику в свою берлогу — на окраину Чикаго, в Хоумвуд.
Пытаясь изменить ситуацию, я принял на себя обязанности учителя воскресной школы. Если, конечно, в выходной меня не валила с ног мигрень. И Моника стала проявлять некоторый интерес — если, конечно, была в настроении. Я обучал ее вычитанию (отниманию), сложению, заучивал с ней названия штатов, рассказывал о разнице между Атлантическим океаном и Тихим, Вашингтоном и Линкольном, запятой и тире, предложением и абзацем, минутной и секундной стрелками. С часами получалось даже весело: Моника изображала стрелки руками.
Мы выучили стихотворение, которое я сочинил сам в пять лет, лежа с очередными соплями; родители считали его большим поэтическим достижением: «Тик-так, проходят годики, я не Натан, а ходики». Моника переделала стишок на свой лад: «Тик-так, проходят годики, не Муни я, а ходики». А теперь покажи девять пятнадцать. О, я не напрасно выбирал такое время: руки в стороны, и белое крахмальное платье, с каждым месяцем все более тесное, платье для церкви, четко обрисовывало едва сформировавшиеся холмики грудей. Кеттерер начал меня ненавидеть, Моника влюбилась в меня, а Лидия видела во мне последнее средство спасения. И она спаслась-таки от преследовавших ее жизненных невзгод, а я, благодаря Извращенности, или Изощренности, или Безгрешности, или Безутешности, или Скрытой Ярости, или Грядущей Старости, или Самоедству, или Счастливому Детству, или Житейскому Опыту, или Душевному Ропоту, или Безрассудству, или Паскудству, или Сомнамбулизму, или Героизму, или Иудаизму, или Мазохизму, или Мыльной Опере, или Стильной Опере, или Наплевательству, или Писательству, или ничему этому не благодаря, а может быть, благодаря этому и еще много чему, обрел путь к самому себе. Я не находил его, блуждая по закоулкам собственного сознания после ужинов в университетской столовке, не находил в букинистической лавке, где ради своей мечты о личной библиотеке растратил за годы сотни долларов — растратил с той же легкостью и беззаботностью, как и время, отпущенное на взросление и возмужание.
2. ИСТИННАЯ ПРАВДА
Питер Тернопол родился в Йонкерсе, штат Нью-Йорк, тридцать четыре года назад. Здесь он закончил среднюю школу, а затем, в 1954 году, с отличием завершил высшее образование в Броуновском университете. Недолго проучившись в аспирантуре, он затем два года служил в частях военной полиции армии США во Франкфурте (Германия), ставшем местом действия его первого романа «Еврейский папа»[70], за который в 1960 году Тернополу была присуждена премия Американской академии искусств и литературы и стипендия Гуггенхейма.
Позже он опубликовал всего лишь несколько рассказов, посвященных в основном описанию кошмара, каким оказался брак с Морин Джонсон из Элмайры, штат Нью-Йорк, заключенный не в добрый час и сдуру. Миссис Тернопол в течение своей жизни последовательно была барменшей, художницей-абстракционисткой, скульпторшей, официанткой, артисткой (да еще какой!), писательницей и все это время — лгуньей и психопаткой. В 1959 году началось их супружество, а с 1962 года — раздельное проживание в соответствии с судебным решением: Мильтона Розенцвейга, судью Верховного окружного суда штата Нью-Йорк, особенно впечатлило заявление миссис Тернопол о том, что ее муж «широко известен как соблазнитель студенток». (Мистер Тернопол преподавал литературу и литературное творчество в университете штата Висконсин, а позднее в университете Хофстра на Лонг-Айленде.) Брак прекратился в 1966 году по причине скоропостижной смерти супруги. На момент кончины она чинилась безработной и посещала сеансы групповой психотерапии на Манхэттене; муж выплачивая ей по сто долларов еженедельно в качестве моральной компенсации.
С 1963 по 1966 год у мистера Тернопола был роман со Сьюзен Сибари Макколл, молодой манхеттенской вдовой; когда трехлетняя связь стала видимо ослабевать, миссис Макколл попыталась покончить с собой, но неудачно — и сейчас ведет безрадостное существование в Принстоне, штат Нью-Джерси, вдвоем с матерью, которую терпеть не может. У миссис Макколл, как и у мистера Тернопола, нет детей, но она, пока ее время еще не вышло, страстно желает завести ребенка — причем обязательно от мистера Тернопола. Перспектива повторной женитьбы, а также некоторые другие аспекты ситуации пугают последнего.
С 1962 по 1967 год мистер Тернопол пользовался услугами доктора Отто Шпильфогеля, психотерапевта из Нью-Йорка, публикации которого о творческой деятельности и связанных с этим неврозах часто появляются в журналах, особенно часто — в довольно солидном «Американском форуме психотерапевтических исследований». По мнению психотерапевта, мистер Тернопол принадлежит к группе лиц, страдающих нарциссизмом в ярко выраженной форме, что, в общем и целом, характерно для деятелей искусства. Шесть месяцев назад мистер Тернопол отказался от услуг доктора Шпильфогеля и, взяв отпуск, обосновался в колонии Квашсай, благотворительном восстановительном центре для писателей, художников, скульпторов и композиторов, расположенном в тихом уголке штата Вермонт. Здесь большую часть времени он проводит в одиночестве, денно и нощно размышляя о своей жизни. Выводы мистера Тернопола в основном весьма неутешительны, а мысли о покойной супруге до сих пор приводят его в состояние чрезвычайного нервного возбуждения.
Мистер Тернопол давно подумывал временно отойти от художественной прозы и приступить к написанию автобиографии. Однако не спешил с этим, не вполне уверенный в целесообразности и полезности задуманного труда. Сомнения были вызваны не только тем, что публикация сугубо личного материала породит серьезные проблемы этического, если не юридического свойства. Мистер Тернопол опасался напряжением памяти и строгим следованием за фактами усугубить некоторые навязчивые идеи, и без того мучающие его. Тем не менее пришло время проверить, может ли беспристрастная истинная правда расставить вещи по своим местам, сумеет ли она в отличие от художественных приемов (и психотерапевтических приемов доктора Шпиль-фогеля) избавить автора от чувства собственного крушения — чувства гнетущего и явно несоразмерного.
П. Т.
Квашсай, Вермонт
сентябрь 1967 г.
