Изо дня в день, ежечасно, вновь и вновь всматривался я с момента первого своего пробуждения на элизийском ложе в эти декорации, столь дивные, столь верные моей истории со всеми ее своеобычными персонажами, словно не скульптор изваял их своим резцом, но сама Медуза с верхотуры просторной шестой панели переложила в жильчатый паросский мрамор нашу плоть и кровь. Более же всего из этих картин меня привлекала следующая: весь из золоченых мускулов, твердый как мрамор, я стоял в профиль на теле Горгоны - образчик двадцатилетнего великолепия; волшебные сандалии стянуты ремнями чуть пониже икр; левое колено согнулось, чтобы через мгновение мощно подбросить меня к небу; посреди правого бедра прицеплен закинутый назад короткий и изогнутый меч Гермеса, отклонившийся от горизонтали, как и мое колено, мой пенис (см. ниже) и мои глаза - чтобы не встретиться сквозь ниспадающие из-под шлема Гадеса золотыми локонами кудри с глазами Медузы, чью роняющую капли крови голову я поднял левой рукой высоко вверх. Несмотря на два незначительных отклонения, допущенных небесным скульптором по отношению к классическому реализму (хотя я и согласен, что ситуация не содержала в себе и грана афродизиака, все же художник, я в этом уверен, недооценил мой фаллос; ну а лицо Медузы необъяснимым образом во всем, кроме способной заинтересовать герпетолога прически, являло образец женской красоты!), панель эта была шедевром из шедевров: на нее-то и упал первым делом мой взгляд при пробуждении; ею прикован к месту оставался я и много позже, когда из-за седьмой картины впервые вынырнула моя сиделка-нимфа, чтобы с улыбкой, словно перед алтарем, опуститься у моего ложа на колени.
Все еще скрипучим после барханов голосом я произнес:
- Здравствуй.
- Привет, - прошептала она и на вопрос, кто она такая, ответила: - Каликса. Твоя жрица.
- А, вон оно что. Меня повысили?
Она подняла на меня свои ясные, самые ясные, какие только, как мне помнится, я встречал на земле, глаза и с энтузиазмом сказала:
- Здесь, Персей, ты был богом всегда. Всю свою жизнь я поклонялась тебе - так же, как Аммону и Сабазию. Ты не можешь себе представить, что значит для меня тебя видеть и вот так с тобой разговаривать.
Я нахмурился, но тем не менее тронул ее коротко подстриженные темные волосы и попытался припомнить обстоятельства своей смерти. Каликса не была ни белотелой, как большинство знакомых мне нимф, ни коричнокожей, вроде эфиопки Кассиопеи; не напоминала она, как моя пригожая вдовушка на панелях Шесть (от С до Е) и Семь, вот-вот готовую к метаморфозе иззолоченную куколку, - бронзовая от загара, в своих просвечивающих, в облипку, шортиках, она походила на юную гимнастку - узкобедрая, с крохотной грудью, словно отроковица Артемида, в противовес вполне созревшей женственности Андромеды или, скажем, ее премилой полноте, - тут моя память, как и моя мужественность, зашевелилась, выдавая лживость чудесной буквально во всех остальных отношениях картины Шесть А.
- Это Элизиум, Каликса, или Олимп?
- Небеса, - ответила она, прижавшись челом к моему бедру.
Ни от Афины, ни от своих приятелей-героев, разношерстные россказни которых я анализировал последние лет десять, мне не доводилось слышать об эрекции в Элизиуме, в то время как олимпийцы постоянно казались не менее вздыбленными, нежели гора, на которой они обитают, - итак, я и в самом деле был вознесен! Все еще поглаживая в процессе наблюдения за этим подъемом шейку и затылок своей хорошенькой нимфочки, я заметил, что у стойки моей кровати начинались только стенные росписи, но никак не описываемая ими спираль - та загибалась наверх и золотым завитком сворачивалась на потолке в одну точку как раз над тем местом, где была бы моя голова, сдвинь я ее на соседнюю с собой позицию; привстав же, чтобы посмотреть, сколь близка к цели пылкая Каликса, я увидел ту же самую спираль, вытканную пурпуром на кровати. И - чудо из чудес - когда моя фея проворно вскочила, раскинувшись над этой нижней спиралью, и притянула меня к своему загорелому, подтянутому, совершенно прельстительному животику, я обнаружил, что пупок ее, в общем-то не двудольчатый или четырехлепестковый, как два других наиболее мне знакомых, а, скорее, спиралевидный, копировал эти бесконечно завитые закруты, разворачивающиеся и над, и под конечной плотью, над которой сейчас пировал мой язык.
С божественностью все было в полном порядке. Однако меня вдвойне расстроило, что я оказался бессилен: вдвойне, во-первых, потому что я дважды пытался с Каликсой тут же, по горячим следам, тем же "днем" (я не предполагал, что для нас, бессмертных, может зайти солнце), и, вопреки или благодаря ее исключительному знанию предмета, дважды оказался импотентом; во-вторых, поскольку я так облажал дважды - в смысле и недель и женщин (я припомнил это во второй раз), ни разу до тех пор не оплошав с Андромедой за семь тысяч ночей, - тревожная перспектива на маячившую впереди вечность с нимфой.
- Это не имеет никакого значения, - настаивала сладкопотая Каликса по нескольку раз на каждый последующий день или ночь. - Мне, Персей, просто нравится с тобой быть; на самом деле, одна из моих грез стала явью.
К этому примешивалось кое-что еще: привыкнув в качестве царя и мифического героя к подобающим знакам почтения, я совершенно не привык к почитанию: я не мог отлить без восхищенного взгляда посвятившей себя мне почитательницы (я и не знал, что боги писают совершенно так же, как и простые смертные); она буквально вылизывала начисто тарелки, с которых меня откармливала, дабы я обрел былые силы (в конце концов, отнюдь не амброзия, а фиги, финики, жаркое из барашка и крепкая, смолистая рецина, совсем как дома) (я настаивал потом, чтобы она их мыла); начисто, словно домовитая кошечка, вылизывала вместо купания и меня, вытирая своими (слишком для этого короткими) волосами: подходящее развлечение, когда пребываешь в игривом настроении, а Каликсу, казалось, оно не покидало; чистая трата сил и нервов - когда нет. По правде, мне кажется, что дай я ей волю - и она исправно помещала бы мои испражнения в раку (я и не догадывался, что столь же вульгарно опорожняются и боги).
- Вы, боги, воспринимаете секс слишком серьезно, - упрекнула она, когда я проклинал второй свой спад. В ответ я не без горечи предположил, что подобные ей нимфы приучены к тому, что божества, которым они прислуживают, куда веселее вставляют вставших ванек, и пояснил, возможно перегнув палку полемики, что сам я в импотенции полный новичок и не могу быть за нее в ответе.
- О, мне же видно, стоит тебе воспрять, и ты будешь восхитителен, - утешала она. Отнюдь не ее вина, заверил ее я; на самом деле, никогда с самых первых моих ночей с Андромедой - столько лет тому назад, - никогда не доводилось мне возлечь со столь обаятельной, худенькой и в то же время налитой девицей; более того, мы с Андромедой, преисполнившись нежности, вспоминал я, начинали как достойные друг друга любители и учились навыкам любовного ремесла вместе, в то время как мастерство Каликсы свидетельствовало об огромном предшествующем опыте…
Она, улыбнувшись, запретила мне дуться.
- Поверишь ли, но в двадцать два я была еще девственницей. - Она весело призналась, что в девичестве своем настолько обожала меня, Сабазия и Аммона, да к тому же с таким рвением отдавалась учебе и спорту, что не позволила никому из смертных познать себя (я и не слыхивал, что смертным дано прихватывать нимф); потом, однажды под вечер, когда она подметала в капище овцебога (капище на небесах? пыль на Горе Олимп?), где была - как и в моем, и в святилище Пивопивца - ревностной прихожанкой, ей явился сам Аммон и, к ее великому удовольствию, ее протаранил. Пройдя посвящение, она с радостью расширила свои функции в трех наших храмах с простой прислужницы до жрицы-проститутки, в почтенной традиции своих земных контрпартнеров свято отдаваясь самым истинным из наших поклонников-мужчин - между случками с двумя из трех ее божеств.
- И с Сабазием тоже! - возмутился я. Моя ревность к Аммону, несмотря на древние обиды по поводу его совета Кассиопее, могла оказаться чистой завистью, поскольку в Иоппе я видел его изображения - по-человечески симпатичный парень, сквозь темные курчавые волосы которого крутой спиралью изгибались бараньи рога. Сабазий же не только безмерно досаждал мне еще в Аргосе, будучи закваской всех тамошних брожений; меня передернуло, когда я представил себе, как этот старый приапист пыхтит, взгромоздясь на мою изящную, как телочка, нимфу.
