— Продолжай, — приказал Скедони, — я тебя слушаю.

— …снова подобрался к мешку. — Проводник возобновил рассказ именно с тех слов, на которых он остановился. — Он ослабил веревки и немного приоткрыл мешок, но представьте себе, синьор, что он пережил, когда рука его коснулась хладного тела и при свете очага он разглядел лицо мертвеца. О, синьор!

Крестьянин, увлекшись рассказом, последовал за Ске-дони в другой конец комнаты и даже схватил монаха за платье, чтобы привлечь его внимание к развязке. Монах, однако, не остановился, а проводник держался шаг в шаг, по-прежнему не отпуская край его одеяния.

— Марко, — вновь заговорил проводник, — был так напуган (рассказывал мой отец), что забыл, где находится, и побелел, ручаюсь, не меньше вашего, синьор.

Исповедник резко вырвал у него из рук свое платье и глухо проговорил:

— Если меня потряс даже рассказ о том, что увидел твой Марко, то не приходится удивляться его испугу. — Немного помолчав, Скедони добавил: — И что же дальше?

— Марко рассказывал, что у него не было сил затянуть веревки, синьор, а когда он опомнился, то думал об одном: как бы вырваться из дома, пока не вернулся Спа-латро (хотя ушел тот с минуту назад, не больше), а о буре старик и думать забыл. И в самом деле, шаги вскоре послышались, но Марко сумел уже выбраться из комнаты и попал в другой коридор. По счастью, оказалось, что это тот самый ход, которым Марко сюда добрался, и ведет он прямехонько на улицу. Так что старик не стал мешкать и помчался не разбирая дороги — не пойму, как только он в потемках, среди леса, не сломал себе шею.

— Почему же Спалатро не был схвачен после такого разоблачения? Какие оно возымело последствия?

— Старый Марко, синьор, чудом пережил эту ночь; от простуды и со страху у него сделались горячка и бред, и он нес такое, что, когда ему стало лучше, все равно никто ему не верил.

— Да, и в самом деле, эта история больше походит на бред, чем на истину. Совершенно согласен с мнением соседей об этом старике.

— Но слушайте дальше, синьор; прошло время, и они переменили мнение; поднялся шум, но что же могли они сделать, коли доказать нельзя было ничего! Дом обыскали, но хозяина не нашли, да и ничего не нашли. Тогда же дом заколотили, прошло много лет, и там появился этот самый Спалатро; старый Марко ни минуты не сомневался, что он и есть прежний хозяин дома, но все же под присягой этого не подтвердил бы, так что сделать нельзя было ничего.

— Так, выходит, ты даже не уверен, имеет ли эта длинная история хоть какое-то отношение к Спалатро! Более того, ты даже не ручаешься, что это не бред сумасшедшего!

— Не знаю, синьор, какое вам нужно ручательство, а мне достаточно того, что все мы в это верим. Но самое странное, синьор, еще впереди — вот уж чему в жизни никто бы не поверил, если бы…

— Нет уж, я наслушался довольно! И больше не хочу.

— Но, синьор, я вам еще и половины не рассказал; а уж как я испугался, когда сам услышал эту историю впервые!

— Я уже слишком много времени потратил на дребедень, которая, судя по всему, к правде не имеет ни малейшего отношения. Вот то, что я тебе должен, а теперь ступай.

— Ну что ж, синьор, выходит, все остальное вы уже знаете, иначе бы непременно выслушали меня до конца. Но вряд ли вам известно, что за уму непостижимый… — у меня аж волосы дыбом встали, когда я об этом услышал, — что за уму непостижимый…

— Я не намерен долее выслушивать эту чушь, — сурово прервал проводника Скедони. — Мне еще раньше следовало понять, что, кроме пустых сплетен, у тебя за душой ничего нет. Все, любопытство мое на этом иссякло. Можешь идти и передай хозяину, чтобы он пришел ко мне.

— Что ж, если той малости, что я успел рассказать, вам хватило, — отозвался крестьянин с нескрываемым разочарованием, — то о чем речь, правда вот…

— Но ты можешь задержаться и выслушать мое предупреждение насчет того, что делать, когда будешь проезжать вблизи виллы, где, не исключено, все еще прячется Спалатро, — ибо, хотя рассказанная тобой история не вызвала у меня ничего, кроме улыбки…

— Рассказанная? Даже наполовину не рассказанная! Если бы вы только соблаговолили набраться терпения…

— Хотя твое простодушное повествование не вызвало у меня ничего, кроме улыбки… — повторил Скедони громче.

— Нет уж, синьор, неправда ваша: я сам видел, как вы хмурились, — пробормотал проводник.

— Слушай же меня! — потребовал исповедник еще настойчивей. — Я хочу сказать, что твоя удивительная история не вызвала у меня доверия, и тем не менее я склоняюсь к мысли, что этот самый Спалатро — человек отчаянный, а посему лучше бы тебе поостеречься. Имей в виду, что при встрече он, быть может, захочет поквитаться с тобой за рану, которую я ему нанес. Чтобы обезопасить себя, возьми в дополнение к мушкетону еще и этот стилет.

При этих словах Скедони извлек из-за пазухи стилет, но не тот, который, как правило, был при нем или который у него обычно видели. Крестьянин с туповатым недоумением принял оружие из рук монаха и внимательно выслушал наставления, как с ним обращаться.

— Право, синьор, — сказал проводник, — премного благодарен вам за заботу, но что в этом стилете такого особенного, почему обходиться с ним нужно не так, как с другими?

Несколько мгновений Скедони мрачно созерцал собеседника и наконец ответил:

— Разумеется, ничего, друг мой, я просто хотел объяснить тебе, как лучше пользоваться стилетом. Прощай!

— Большое вам спасибо, синьор, но… но, думаю, стилет мне не понадобится, достаточно будет мушкетона.

— Стилет сподручнее, — возразил Скедони, отказываясь взять оружие обратно, — а кроме того, пока ты будешь заряжать мушкетон, противник нападет на тебя с кинжалом. А посему, друг мой, держи стилет при себе — и он защитит тебя лучше дюжины мушкетонов. Возьми-ка его и спрячь у себя.

Лучше слов убедил проводника в особой ценности подарка значительный взгляд Скедони, его сопровождавший, и селянин принял дар покорно, с каким-то глупым удивлением, хотя лучше бы к нему примешивалось подозрение. Он вновь поблагодарил исповедника и собирался уже уйти, но Скедони крикнул ему вслед:

— Скорее пришли мне хозяина; мне нужно без промедления отправляться в Рим!

— Слушаюсь, синьор, как раз здесь и есть развилка дорог; но я думал, вы собираетесь в Неаполь?

— В Рим.

— Так, значит, в Рим! Ну что ж, синьор, от всей души желаю вам благополучно добраться! — сказал проводник уже в дверях.

Во время этого разговора Эллена в одиночестве раздумывала, как убедить исповедника, что ей лучше отправиться на виллу Альтьери либо в соседний монастырь Санта-Мария делла Пьета, чем где-то далеко от Неаполя дожидаться, пока он сочтет возможным открыто признать ее своей дочерью. План действий, о котором упомянул Скедони, сулил, казалось, вечную разлуку со счастьем и со всем, что мило сердцу; измученной душе Эллены любой незнакомый монастырь представлялся темницей, подобной Сан-Стефано, и любая настоятельница — кроме той, что в Санта делла Пьета, — суровым, неумолимым тюремщиком. Эти раздумья были прерваны распоряжением явиться к Скедони, которому не терпелось возобновить путешествие, на сей раз — в коляске, поскольку в этом городе таковую удалось раздобыть. Эллена осведомилась о проводнике и получила ответ, что тот уже отправился домой, — обстоятельство, удивившее ее своей внезапностью.

Путешественники немедленно пустились в дорогу; Скедони обдумывал свой недавний разговор с проводником и был немногословен, а Эллена, видя мрачное выражение его лица, не решалась высказать свою просьбу. Занятые каждый своими мыслями, они ехали по дороге в Неаполь, ибо именно туда, а не в Рим они направлялись, — вопреки всему, что Скедони сказал проводнику, желая, по-видимому, ради каких-то своих целей обмануть его и скрыть место своего пребывания.

Когда подошло время обеда, путники остановились в довольно крупном городе; услышав, как исповедник наводит справки по поводу близлежащих монастырей, Эллена поняла, что откладывать свое ходатайство долее невозможно. Посему она тут же заговорила об ощущении одиночества и тревоги, какое ей придется испытать вдали от мест и лиц, освященных долгой привычкой и сердечной склонностью; Эллена добавила также, что знакомое окружение в особенности важно для нее теперь, когда к ней после жестоких и длительных страданий только начинают возвращаться душевные силы; для этого потребен приют не просто мирный, а родной и надежный, обрести же таковой среди посторонних людей, пока отчужденность не сменится дружеской приязнью, она не мыслит — тем более после недавних событий.