— Скажи мне сам, — пролепетала Эллена, — как отдать свою руку тому, чья семья… чья мать… — Она умолкла, вспыхнула и залилась слезами.

— О, пощади, у меня разрывается сердце, когда я вижу эти слезы и думаю о том, что их вызвало. Не буди во мне воспоминаний о моей матери, ведь ее несправедливость и жестокость предназначили тебя нескончаемым мукам.

По лицу Вивальди пробежала легкая судорога, он вскочил, принялся мерить комнату быстрыми шагами, а затем выбежал из хижины и стал прохаживаться в тени деревьев.

Так прошло несколько минут, после чего Винченцио овладел собой и вернулся в хижину. Он снова опустился на скамью подле Эллены, сжал руку девушки в своей ладони и провозгласил торжественно и взволнованно:

— Эллена, ты уже давно знаешь, как ты мне дорога; в моей любви ты не можешь сомневаться; немало времени прошло с тех пор, как ты в присутствии той, кого больше нет с нами, но чей дух, быть может, в эти самые минуты взирает на нас с небес, той, что поручила тебя моему нежнейшему попечению, дала обещание — нет, клятву — стать моей навеки. Святой правдой этих слов, отрадным о них воспоминанием заклинаю тебя: не повергай меня в отчаяние; в пылу справедливого гнева не заставляй сына платить за жестокие ошибки матери! Тебе лучше, чем мне, известно, что уготовят нам враги, когда узнают, что ты покинула Сан-Стефано. Если мы не обменяемся обетами теперь же — я предчувствую, я уверен, — я потеряю тебя навеки!

Под наплывом чувств Эллена на несколько мгновений лишилась дара речи, но вскоре овладела собой, осушила слезы и нежно произнесла:

— Не гневом движимо мое отношение к тебе и, пожалуй, даже к маркизе — ведь она твоя мать. Но гордость, оскорбленная гордость восстает и требует дани, принадлежащей ей по праву, и, быть может, наступило время, когда, если я желаю и далее уважать себя, мне следует от тебя отказаться.

— Отказаться, — прервал ее Вивальди, — отказаться от меня! И это возможно, ты на это способна? — повторял он, в ужасе вглядываясь в черты возлюбленной. — Скажи, Эллена, это возможно?

— Боюсь, что нет.

— Боишься? Увы! Если ты боишься того, что сделает меня счастливейшим из смертных, то, значит, для меня все потеряно! Скажи, о, скажи так: «Надеюсь, что нет», — и я стану надеяться с тобою вместе!

Страдание, нашедшее выход в этих словах, пробудило всю нежность Эллены, и, забыв о своей едва окрепшей решимости и сдержанности, которую она себе предписала, девушка с неизъяснимо сладостной улыбкой произнесла:

— Я более не боюсь и не надеюсь; благодарность вкупе с привязанностью заставляет меня произнести: «Я верю, что никогда не откажусь от тебя, покуда твои чувства ко мне неизменны».

— Веришь, — повторил Вивальди, — только веришь? А слова о благодарности — к чему они? А ненужная оговорка? Впрочем, и эти уверения, лишь слабо поддерживающие у меня надежду, у тебя исторгнуты состраданием, благодарностью — чем угодно, но не любовью. К тому же ты «не боишься и не надеешься», но, Эллена, разве любовь может обойтись без опасений и без упований? О, никогда! В моей душе испуг и надежда сменяют друг друга с быстротой молниеносной, с каждым новым твоим словом, с каждым взглядом, — покой мне неведом. О, эта бесчувственная, холодная «благодарность»! Нет, Эллена, у меня не осталось сомнений: ты меня не любишь! Твое сердце охладело, и виной тому жестокость моей матери!

— Как же глубоко ты заблуждаешься! — возразила Эллена. — Мои чувства известны тебе давно. Если же ты сомневаешься в искренности моих клятв, не жди от меня новых, унизительных для моего достоинства уверений.

— Как спокойна, безразлична, как холодно рассудительна, — восклицал Вивальди с обидой и упреком в голосе. — Но я далек от намерения досаждать тебе; прости, что затронул этот вопрос не ко времени. Я собирался хранить молчание до тех пор, пока ты не обретешь убежища более надежного, нежели нынешнее, но неуверенность и тревога помешали мне следовать этому решению. И что я обрел, осмелясь заговорить? Новые, еще большие беспокойства и опасения!

— К чему упорствовать в надуманных горестях? Знай, что ты не смеешь подвергать мою привязанность к тебе даже минутному сомнению. Возможно ли, чтобы я к тебе охладела, выбросив из памяти те опасности, которым ты бесстрашно подверг себя ради моего освобождения, или чтобы, помня все это, я не испытывала самой горячей благодарности?

— Вот они, те самые слова, что более всех прочих причиняют мне жесточайшие муки, ибо из них следует, что одно лишь чувство признательности привязывает тебя ко мне! О, скажи лучше, что ненавидишь меня, чем смеяться над моими надеждами, подменяя любовь благодарностью, а иначе говоря, равнодушием и чувством долга!

— Для меня это понятие означает нечто иное, — отвечала Эллена с улыбкой. — Оно заключает в себе всю нежность и безоглядную преданность, свойственные любви, а что до чувства долга, то это одно из самых священных чувств, доступных человеческому сердцу.

— Ах, Эллена, я слишком жажду быть обманутым, чтобы с пристрастием исследовать твои определения; но все же твоя улыбка убеждает меня вернее речей; во мне не осталось сомнений: твоя благодарность — это чувство, которое сильнее самой любви. Но все же, умоляю, не произноси более этого слова! Оно подобно касанию электрического ската: стоит мне услышать «благодарность», даже из моих собственных уст, и меня пронзает холод недоверия.

Беседу влюбленных прервало появление Пауло. С видом таинственным и не предвещавшим ничего доброго он вполголоса заговорил:

— Синьор! Наблюдаю я за дорогой, что ведет сюда снизу, из долины, и кого же я там вижу? Двух босоногих кармелитов с перевала Кьяри! Я их потерял из виду за деревьями, но, как пить дать, они направляются прямиком сюда; стоит им только разглядеть молочню, сразу учуют, что здесь есть чем поживиться; а ведь пастухи верят, что овцы у них непременно перемрут, если…

— Я их уже вижу, они появились из-за деревьев, свернули с дороги и идут в нашу сторону. Где наш хозяин, Пауло?

— Он вышел, но недалеко. Позвать его, синьор?

— Да… Или нет! Оставайся здесь, я позову его сам! Правда, если они меня увидят…

— Или же меня, синьор. Но деваться некуда: позсвем хозяина — выдадим себя, не позовем — он нас вьщаст; будь что будет.

— Спокойно! Дай мне подумать.

Пока Вивальди размышлял, Пауло присматривал укромнее местечко, чтобы в случае надобности было где спрятаться.

— Сию же минуту сходи за нашим хозяином, — сказал Вивальди. — Мне нужно с ним поговорить.

— Он как раз проходит мимо нашего окна, — сказала Эллена.

Пауло исполнил приказание и привел пастуха в хижину.

— Мой добрый друг, — начал Вивальди, — окажите мне услугу, не дозволяйте, чтобы те два монаха, которых вы видите в окно, задержались здесь поблизости, а также не обмолвитесь ни словом о том, что за гости у вас остановились. Эти люди уже причинили нам немалое беспокойство по дороге сюда. Я вознагражу вас за убыток, который может причинить вам их уход.

— Если что и принесет вам убыток, друг мой, — вмешался Пауло, — то это их приход, а никак не уход. (Простите, синьор.) От их ухода никто никогда не страдал. Раз господин мой деликатничает, тогда я скажу вам правду: покуда они от нас не отвязались, пришлось нам держать ухо востро да приглядывать за карманами. Монахи эти себе на уме, вы уж мне поверьте; не удивлюсь, если окажется, что это переодетые разбойники. Сейчас, когда вокруг полно пилигримов, прикинуться кармелитом — самое милое дело. Так что вы с ними не церемоньтесь и не пускайте их сюда ни под каким видом, а еще лучше будет послать кого-нибудь за ними вслед, чтобы приглядывал, пока они не уберутся, а то, не ровен час, недосчитаетесь потом барашков.

Старый пастух со словами: «И что только на свете творится!» — устремил глаза и руки к небесам и сказал, обращаясь к Вивальди:

— Спасибо вам за предостережение, господин, теперь-то они ни за что не переступят моего порога. А по виду ни дать ни взять — праведники, да и только. В первый раз в жизни я откажу людям, одетым в паломническое платье, а пожил я, как вы понимаете, немало. Сколько бы вы мне дали, синьор? Ручаюсь, не угадаете, синьор, ведь здесь, высоко в горах…