— Так ты говоришь, он был одет в белое? — спросил Вивальди. — Если бы облачение было черным, я решил бы, что это тот самый монах, мой мучитель.

— Верно, синьор! Мне это и самому приходило в голову, — согласился Пауло. — Переменить одежду нетрудно, но если бы дело сводилось только к этому…

— Продолжай, — поторопил слугу Вивальди.

— Заверения сторожа убедили святых отцов в том, что незнакомец укрылся в стенах обители; обыскали весь монастырь, до последнего закоулка, но никого из посторонних не нашли.

— Это, конечно, тот самый монах, — проговорил Вивальди, — хотя и в другом облачении; на свете нет второго существа, способного держаться столь таинственным образом!

Речь его прервал глухой стон, показавшийся его расстроенному воображению стоном умирающего. Пауло тоже вздрогнул; оба напряженно прислушались в тягостном ожидании.

— А! — проговорил наконец Пауло. — Это всего-навсего ветер.

— Больше ничего не слышно… Продолжай, Пауло.

— И вот с тех самых пор, после той необычной исповеди, — возобновил рассказ Пауло, — отец Ансальдо уже не был сам собой; он…

— Не сомневаюсь, что он сам был причастен к преступлению, открытому на исповеди, — заметил Вивальди.

— Нет-нет, синьор, я ни о чем подобном не слышал: события, которые позже последовали, свидетельствовали об обратном. Спустя месяц — или около того — одним душным вечером, когда монахи возвращались с последней службы…

— Тише! — прервал его Вивальди.

— Я слышу, кто-то шепчется… — Пауло сам перешел на шепот.

— Не шевелись! — приказал Вивальди.

Оба настороженно вслушались: тишину нарушал невнятный ропот, похожий на отдаленное бормотание; нельзя было сказать с уверенностью, откуда доносились приглушенные голоса — из смежного помещения или же из склепа, находившегося внизу, под полом. Речи то стихали, то делались громче: те, кто переговаривался между собой, очевидно, старались беседовать возможно тише, как будто боялись, что их услышат. Вивальди пребывал в нерешительности, не зная, что лучше — затаиться или просить о помощи.

— Примите во внимание, синьор, — заметил Пауло, — что мы легко можем умереть с голоду, ежели только нам недостанет духу окликнуть этих людей — или кем бы они там ни оказались.

— Недостанет духу! — вскричал Вивальди. — Мне ли, несчастнейшему из смертных, бояться кого-то? О Эллена, Эллена!

Вивальди тотчас же принялся громко звать тех, чьи голоса слышал; в этом ему усердно помогал Пауло, однако их продолжительные возгласы остались втуне: на их призывы никто не откликнулся — и даже неясные звуки, достигавшие их слуха, совершенно прекратились.

Изнуренные бесплодными усилиями, пленники растянулись на полу темницы, отказавшись от всех дальнейших попыток обрести свободу раньше того времени, когда на помощь им придет утренний свет.

Вивальди утратил всякое желание просить Пауло докончить рассказ. Едва ли не отрешившись от всех надежд, он не мог проникнуться особым интересом к судьбам незнакомцев: ему уже стало ясно, что повествование никак не касается Эллены и нового о ней он ничего не узнает; да и Пауло, надорвав голос до хрипоты, рад был возможности помолчать.

Глава 8

О, кто она — в лучах заката тихо Ступающая к келье монастырской, Нечаянно вуаль с лица откинув, Что святости исполнено высокой?

В первые дни пребывания Эллены в монастыре Сан-Стефано ей не разрешали покидать комнату. Дверь была заперта, и никто не приходил к ней, кроме монахини — той самой, что в первый день ввела ее в покои аббатисы; она и приносила Эллене скудную еду.

На четвертый день — когда, по-видимому, сочли, что воля сломлена заточением и страхом перед страданиями, которые выпадут на ее долю, если она вздумает сопротивляться, — Эллену вызвали в приемную аббатисы. Аббатиса была одна и встретила узницу с самым суровым видом, только укрепившим в Эллене готовность к терпению.

После речи об отвратительном деянии, ею совершенном, и о необходимости принять самые жестокие меры, дабы защитить покой и достоинство благородного семейства, аббатиса уведомила Эллену о том, что та должна сделать выбор — либо принять монашеский постриг, либо выйти замуж за человека, которого маркиза ди Вивальди, по великой своей милости, назначила ей в супруги.

— Вы в неоплатном долгу перед маркизой, — заявила аббатиса, — и никогда не сможете достойно отблагодарить ее за проявленное ею великодушие, ибо вам предоставлено право самой определить свою судьбу. После того оскорбления, какое вы дерзнули нанести маркизе и всему знатному роду Вивальди, вы никак не могли рассчитывать на подобное снисхождение. Естественно было предположить, что маркиза подвергнет вас самой строгой каре, однако вместо этого она дозволяет вам вступить в наше сообщество; если же вы слишком слабы душой и не в силах принудить себя отречься от греховного света, она разрешает вам вернуться в мир и доставляет вам подходящего спутника в трудах и заботах — спутника жизни, гораздо более отвечающего вашим обстоятельствам, нежели тот, на кого вы осмелились поднять взор.

Эти грубые слова больно задели гордость Эллены; она покраснела и замкнулась в презрительном молчании. Она искренне негодовала при виде несправедливости в одеждах милосердия и жесточайшего произвола, выдаваемого за кроткую благостыню. Разоблачение злых замыслов, против нее направленных, не слишком потрясло Эллену: с первой же минуты пребывания в монастыре она приготовилась к самому худшему, дабы стоически выдержать любое страшное испытание, — ей верилось, что неколебимость ее воли истощит ярость недругов и восторжествует в конце концов над злым роком. Только мысли о Вивальди лишали ее спокойствия, и испытываемые ею горести казались непереносимыми.

— Так вам угодно молчать? — выдержав паузу, бросила аббатиса. — Неужели же вы способны на неблагодарность по отношению к великодушной маркизе? Вероятно, сейчас вы просто не в состоянии оценить ее доброту к вам — и я не воспользуюсь вашим неблагоразумием, не сыграю на вашей неучтивости: я все еще предоставляю вам свободу выбора. Можете удалиться к себе; поразмыслите и примите решение. Но помните: данного вами слова вы обязаны придерживаться неукоснительно, и иной путь, кроме двух названных, исключается. Если вы отвергаете постриг, вы должны принять предлагаемого вам супруга.

— Мне незачем удаляться к себе для раздумий и решений, — произнесла Эллена со спокойным достоинством. — Решение мною уже принято. Я отвергаю предложенную мне альтернативу. Я никогда не приму монашеского обета и не обреку себя на неминуемое прозябание, которым грозит мне супружество. Высказав вам это в лицо, я готова претерпеть любые муки, какие вам будет угодно мне причинить, но знайте, что сама я никогда не скреплю согласием унизительные для меня условия: сердце мое исполнено ненасытной жаждой справедливости — и это стремление вдохнет в меня бесстрашие, подкрепленное пониманием того, какая участь приличествует моему внутреннему складу. Теперь вам известны мои взгляды и мои намерения — повторяться я не стану.

Аббатиса, в продолжение всей речи Эллены взиравшая на нее в немом гневе, сумела наконец вымолвить:

— Где только вы набрались подобной непочтительности и разнузданной дерзости? Как смеете вы оскорблять вашу настоятельницу, блюстительницу религии, и не где-нибудь, а в ее святилище?

— Святилище уже поругано, — кротко, но с достоинством отозвалась Эллена, — оно превращено в тюрьму. Настоятельница монастыря навлекает на себя непочтительность только в том случае, если сама попирает священные заповеди религии, которой служит, — а религия заповедует справедливость и великодушие. Чувство, побуждающее нас почитать милосердные и благодетельные наказы, заставляет нас одновременно отвергать нарушителей их; повелевая мне чтить религию, вы толкаете меня к осуждению вас самих.

— Уходите! — вскричала аббатиса, порывисто приподнявшись в кресле. — Ваше предупреждение, столь кстати высказанное, не будет забыто.