Помните, Хури, жажда взволнованности ума всегда была отличительной чертой моего характера? Теперь я становился абсолютным рабом этого желания, ибо чем отчаяннее старался изгнать скуку из своего мозга, тем быстрее нарастало стремление найти новые источники возбуждения. Я уже не мог сосредоточиться на подробностях бегства из Ротерхита, не мог больше планировать и оценивать, все мои усилия гасли и пропадали втуне. Головоломки, криптограммы, шахматные партии — я перепробовал все и отбросил прочь. Я отказался от попыток размышлять, иначе огненный смерч скуки поглотил бы меня. Вместо этого я стал неустанно бродить по увешанным зеркалами залам, извивающимся лестничным пролетам, тщетно стараясь убежать от собственного разума, который ярко пылал, требуя пищи для удовлетворения своих желаний. Иногда я виделся с Лайлой, мы едва обменивались взглядами, и в тот миг мой голод утихал. Но она уходила, и боль возвращалась. Если бы я только мог ее найти, она погасила бы бушующее во мне пламя. Только бы найти ее... Но я висел в пустоте, как в ловушке, совершенно один. Я взбирался по лестницам, но, дойдя до их вершины, вновь оказывался у подножия. Существовало ли что-нибудь еще, кроме этих ступеней и времени? Безнадежно и бесконечно я взбирался по ним, а угли в моем мозге горели все жарче и жарче. От каждой мысли, каждого чувства его охватывало пламенем И не было ничего, что бы не пожрал этот огонь.
— Возьмите,— сказала Сюзетта.
Я взглянул на нее. На ней было прелестное платьице, в волосы вплетены розовые ленточки.
Я взял шприц, секунду рассматривал его, а потом закатал рукав и защипнул вену.
— Семипроцентный,— произнесла Сюзетта. — Глубже.
— Глубже,— повторил я.
Вонзив иглу, я до упора нажал на поршень. На миг все просветлело. Наркотик растекся по венам, и я глубоко вздохнул от облегчения. Сюзетта засмеялась, и я улыбнулся ей, но сразу вскрикнул, ибо воздействие кокаина стало улетучиваться, вернулось пламя, облегчение исчезло. Дрожащей рукой я схватил шприц.
— Нет,— содрогался я,— нет!
Коснувшись пальцем кончика иглы, я выдавил капельку крови и вновь вонзил шприц себе в руку. На сей раз не было никакого результата. И вновь я вонзил иглу, еще раз и еще, пока рука моя не оказалась вся исколота узором точек. Я слизывал кровь, мазал ею губы, но это не доставляло мне никакого удовольствия.
— Помоги мне,— закричал я.— Прошу, Лайла, помоги мне.
Она перестала обнимать девочку. Ее губы, как и мои, были выпачканы кровью, затем она вновь склонила голову к обнаженным грудям Сюзетты, облизывая и посасывая их. Вместе, девушка и женщина, они смеялись мне в лицо, выгибаясь и содрогаясь в переплетении рук и ног, тесно прижимаясь телами друг к другу. Я отступил Мой мозг превратился в жаровню, полную раскаленного песка. Лайла оторвалась от поцелуев и опять взглянула на меня. Глаза ее сверкали, губы были яркие и влажные.
— Бедный Джек,— проговорила она, улыбаясь.— Джек-Потрошитель.
Я зажал уши. От ее смеха в моей голове вспыхнуло пламя, и я не мог его погасить. Я жаждал ее. Одно ее прикосновение могло погасить пожар. Я попробовал сдвинуться с места, но словно окаменел и мог только смотреть. Как жадно они целовались! Я крепко зажмурился. Но их смех, их любовные утехи заполнили все мои мысли. Боль стала непереносимой. Я пронзительно закричал. Крик струился как кровь, и сгорал в пламени. Все, близок конец... огонь уже растапливает мой мозг. Близок конец... должен прийти конец...
— Возьми,— сказала Лайла.
Вдруг наступила давящая тишина. Мы стояли перед портретом Лайлы. В комнате горела одинокая свеча, мигая как и раньше. Лайла протянула мне золотое блюдо с жидкостью, темной, как вино для причастия.
— Умой лицо.
Я повиновался. Коснувшись крови, я знал, что делать, куда идти.
— Смотри,— велела Лайла и поднесла блюдо к лицу.
Отражение было мое и в то же время не мое. Кожа сильно побледнела, глаза горели огнем, словно из блюда на меня смотрел разящий ангел смерти.
— Иди,— подтолкнула Лайла, целуя меня.— Иди с миром.
Я повернулся и переплыл на лодке реку, направляясь туда, где в самых темных и неприглядных трущобах шла своя жизнь. Теперь я приветствовал в себе гнев ради цели, которую он давал, ради обещания того, что буря утихнет. Одного вида крови достаточно, чтобы голова моя остудилась и кончился этот ад. И когда я вспорол шлюху, вся агония вытекла вместе с покидающей женщину жизнью. Жгучая боль ушла, смываемая кровью из разорванной глотки проститутки. Меня охватила внезапная радость, я оторвался от трупа и заковылял по улицам... каждое ощущение, каждая мысль, каждая эмоция были ценны для меня сейчас. Я всматривался в грязные улицы и испытывал благодарность к мусору, экскрементам, лицам в свете газовых фонарей за то, что могу видеть их и не ощущать при этом боли, а, наоборот, переживать удивление и облегчение. Но затем я почувствовал, что отвращение возвращается. Я стоял в сточной канаве и в экстазе глубоко вдыхал ее запахи, касаясь отбросов пальцем и пробуя их на вкус. В это время мимо меня прошмыгнула еще одна потаскуха в засаленной и мокрой одежде. Я проводил ее взглядом Ее груди обвисли, бедра вихлялись, от нее несло потом Мысли мои вновь взбудоражились. Убить еще раз? Предположим! Но едва лишь появилась эта мысль, как я попытался подавить ее. Я же уже убил Нельзя совершать два убийства за одну ночь. Хватит одного. Так? Да, так. Надо уходить.
Желание еще трепетало во мне, когда я поспешил прочь из трущоб, но я поборол его, хотя во рту у меня стало очень сухо. Предо мною лежал Сити, и вскоре я вздохнул с облегчением, ибо покинул Ист-Энд и Уайтчепель остался у меня за спиной. Я замедлил шаги, ленивой походкой входя на Митр-стрит. Вокруг все было тихо и спокойно. Вдруг прямо передо мной блеснул луч света от фонаря. Я отшатнулся в тень, а из проулка вышел полисмен и прошествовал мимо меня по улице. Как только он ушел, я подошел к улочке. Вдали виднелась церковь, небольшая площадь, какие-то неприглядные фасады складов — ничего интересного. Я пожал плечами, повернулся и хотел было уйти. И тут где-то запела женщина.
Она была сильно пьяна. Даже на расстоянии до меня донесся запах джина. Содрогнувшись от удовольствия, я вновь повернулся и вышел на площадь. Женщина стояла, прислонившись к стене. Она взглянула на меня. Лицо было рыхлым, красным. Она улыбнулась, бормоча что-то, и рухнула мне под ноги. Я открыл свой саквояж, стараясь убедить себя в том, что, несмотря на то что у меня в руке нож, я его не использую. Этому не было оправдания — два убийства за одну ночь. Но хотя я и притворялся перед самим собой, возбуждение уже пробежало по моим венам, и действительно, полоснув женщину, я испытал неизведанное ранее удовольствие.
— О да,— стонал я.— Да!
И разрезал ей щеку от уха до уха. Вскоре хирургия была закончена. Перед уходом я тщательно вырезал матку и положил себе в карман, потом поднялся, оставив пахнущее джином месиво, и поспешил прочь с площади. Сворачивая в проулок за Уайтчепель-роуд, я споткнулся и чуть не угодил в объятия полисмена. Он странно посмотрел на меня, покачал головой и пожелал мне доброй ночи. Как я смеялся! Ибо, едва успев отойти, услышал первые крики ужаса. Полисмен развернулся и понесся за мной, но было поздно. Я уже растворился в гнилом воздухе трущоб, исчез в тумане. Но этим дело не кончится. Будут еще новые и новые убийства. Ведь я же Джек-Потрошитель. И всегда буду возвращаться.
Я всегда буду возвращаться. Радость от смерти проституток начала затухать, но эта мысль, превращаясь из свидетельства триумфа в крик отчаяния, осталась во мне. Я понял, что ритмы преобразованного состояния вписаны в мои клетки: убийство, эйфория, отвращение, боль и, наконец, неизбежное новое убийство. Как долго продлится этот жизненный цикл? Тысячу лет, сказала Сюзетта, тысячу лет она пьет человеческую кровь. Когда я очнулся от удовольствия двойного убийства, ужас этой вечности показался еще более кошмарным, чем самое жуткое страдание, пережитое мной, и в краткий момент просветления, который, как я знал, будет мне дан, я вознамерился бежать. Если бы я только смог, Хури, добраться до вас, мы могли бы спасти Люси из рук Шарлотты Весткот и, может быть... может быть, я бы спасся от себя самого. Возможно это было, как вы думаете? Знали вы, что делать? Я не мог вас спросить. Но на вас были обращены все мои надежды, Хури, когда я планировал свое бегство. А в таком месте, как это, надежда гораздо ценнее жизни.