Обернувшись, я увидел Лайлу.

— Джек,— проговорила она, целуя меня.— Мой дорогой Джек! Что за чудо я из тебя сотворила!

Я засмеялся, опьяненный ее поцелуями и жизнью, которую только что отобрал. Вернувшись к трупу Полли, я продолжил кромсать его. Лайла крепко обняла меня, и я растаял в ее объятиях. Не могу описать того, что она дала мне — словами этого не выразить. Но мне и не нужно было слов. Я просто открылся и принял ее.

Это продолжалось долго. Упоение еще переполняло меня, когда мы стояли в темноте и смотрели, как констебли дуют в свои свистки, как суетятся врачи, как нервно поеживается любопытная толпа. Как я смеялся, когда кто-то привел Ллевелина, моего собственного помощника, чтобы он установил причину смерти. Если бы только он знал! Ведь мы с Лайлой стояли у него за спиной, никем не замеченные!

В то утро мы позавтракали у Симпсона — устрицы, вино, красное, как кровь. Потом удовольствие не раз нисходило на меня многие дни подряд... Я говорю «дни», переводя из измерения, которого вы не поймете, ибо для меня с Лайлой не существовало такого понятия, как время. Осталось только чувство, что я стал рабом всего, что старался в себе подавить. Смутно я осознавал это, ибо сквозь туман нет-нет да проглядывало мое прежнее «я». И чем резче проявлялись его контуры, тем больше нарастал мой ужас, тем четче я понимал, что натворил. Вскоре я не чувствовал ничего, кроме резкого отвращения к себе,— оно давило на меня, парализовало, становилось невыносимым. И все же я наконец вновь стал самим собой и, осознав это, сумел принять меры.

Я понял, что надо бежать. И бежал, но не через реку, а вдоль берега. Никто не пытался вернуть меня. Но и я не заблуждался. Вряд ли Лайла надолго выпустит меня из своих когтей. Но в то же время оставались те, кого я мог предупредить.

— Уайтчепель,— назвал я адрес извозчику, когда мы переехали Лондон-бридж.— Хэнбери-стрит.

Мне надо было предупредить Ллевелина, надо было рассказать ему (прежде чем мой рассудок вновь помутится) обо всем, что творится у меня в мозгу, о том, каким чудовищем я стал. Но чем дальше я отъезжал от Ротерхита, тем больше мутился мой рассудок. Опять в моем сознании зашевелились лапки насекомого. Я сжал кулаки, закрыл глаза, стараясь очистить мозг от резкой, колющей боли. Но она безжалостно усиливалась, а с ней — отчаянное стремление излечиться.

Наконец мы подъехали к повороту на Хэнбери-стрит. Извозчик отказался везти меня дальше, заявив, что он приличный человек, а время слишком позднее. Я кивнул, едва понимая, что он говорит, сунул ему в ладонь все деньги, которые у меня были, и пошел в темноту, качаясь как пьяный. Боль пронзала меня насквозь, но терпеть оставалось недолго. Знал я и то, что сейчас сделаю. Под уличным фонарем я заметил женщину. К счастью, я находился неподалеку от клиники, иначе я бы не прошел мимо этой женщины. Приостановившись, я взглянул на нее. Как она была безобразна! Она улыбнулась мне. Как и от Полли, от нее несло немытым телом и потом. Мысль о ее теле, его состоянии заставила меня содрогнуться. Мне захотелось пронзительно закричать, столь невыносимой стала боль... Ну, шаг... ну, еще шаг... Я дойду... Ведь я же иду... иду по улице... Ведь мне осталось так недалеко...

— Сколько? — спросил я.

Женщина ухмыльнулась, называя цену. Я кивнул.

— Туда,— сказал я, указывая в темноту.— Там нас не увидят.

Женщина нахмурилась. Я понял, что вздрогнул, и постарался сдержаться. Однако она, должно быть, не так поняла, потому что вновь улыбнулась и взяла меня за руку. Она в самом деле вообразила, что я ее хочу! Сама мысль об этом удвоила мое отвращение. Удовольствие от убийства будет даже больше, чем раньше. Я разорвал в клочки ее глотку, разодрал ей живот и вырвал кишки. Они были еще теплые, и я с таким наслаждением разбросал их вокруг... в грязь... в пыль. Я вырезал, ей матку. Приятно было видеть, как она бьется и трепыхается, словно пойманная рыба Теперь уже в ней не зародится никакая жизнь. Я резанул по ней несколько раз, чтобы быть уверенным в этом. И вдруг подумал, что, когда она сгниет и превратится в навоз, на ней могут вырасти цветы. Я мысленно представил эти цветы — белые, с приятным запахом, нежные... Такая прелесть взрастет из такого места. Надо было взять матку, преподнести ее в подарок...

В конце улицы показалась Лайла Она со смехом приняла мой подарок и поцеловала меня.

Мы вернулись в Ротерхит. Ничто не могло сравниться с удовольствием, которое я испытывал, оно стерло воспоминания о мире, расположенном за стенами склада, а подробности моей прежней жизни казались безнадежно далекими. И по-настоящему я понял это лишь после встречи с леди Моуберли. Я говорю «леди Моуберли», потому что едва вспомнил, кто она на самом деле, откуда я знаю ее и где видел ее лицо. Впрочем, оно предстало предо мною как-то вечером, когда я смотрел на пламя горелки под курящимся ладаном, следя за кровавыми отблесками в огне. И вдруг увидел ее перед собой — эту полузабытую женщину, восставшую из мира моих снов.

— Джек,— прошептала она,— Джек... Разве вы меня не узнаете?

Я нахмурился. Она казалась призраком, чем-то нереальным. Но постепенно я стал вспоминать, как отчаянно разыскивал ее в свое время, и при воспоминаниях об этом я рассмеялся. Неужели я на самом деле боролся с ней ради сохранения человеческой жизни? Ради сохранения?

Она уверила меня в том, что это было правдой, и засмеялась вместе со мной.

— Извините,— сказала она,— но как вы сами теперь знаете, бывает определенный зов, которому мы должны подчиняться. Мы — игрушки Лайлы. Я тоже когда-то боролась, на горных вершинах Каликшутры, но так давно-очень, очень давно... когда впервые ее зубы коснулись моей кожи, а ее мысли оказались у меня в голове... моя Лайла... моя любимая, околдовывающая королева...

Она помолчала, ногтями нежно поглаживая меня по щеке.

— И все же теперь,— вновь заговорила она,— если бы передо мной встал выбор, я бы не вернулась к смертной жизни. Я столько узнала, столько прочувствовала... И у меня есть свои игрушки. Помните Люси? — улыбнулась она.— Уверена, что ей бы захотелось передать вам привет...

Она явно ожидала моего ответа, но я не понял ее, потому что голова моя слишком кружилась, чтобы вспомнить имя Люси. Моя спутница нахмурилась, но потом улыбнулась, понимая меня.

— Извините, Джек,— прошептала она,— за то, что я так долго обманывала вас. Мы не можем сдерживаться.— Она поцеловала меня в губы.'— Не можем быть ничем иным — только тем, во что нас превратили.

— Вы обманывали меня? — озадаченно повторил я.

— Так вы не помните? — нахмурилась она.

Я смотрел мимо нее на пламя. Слабо шевельнулись ка-кие-то воспоминания... Горел какой-то другой огонь... в другой комнате.

— Вы пришли ко мне,— пробормотал я,— мы сидели в креслах у меня. Так?

Леди Моуберли, или Шарлотта Весткот (теперь я вспомнил, как ее зовут), улыбнулась.

— Нам было интересно, сколько времени у вас уйдет на то, чтобы заподозрить клиентку, нанявшую вас для расследования дела

— Нам?

— Не я придумала эту игру.

— Игру? — Я взглянул на нее диким взором.— Это была игра?

Шарлотта наклонила голову.

— Чья?

— Вы же можете сами определить это. При помощи дедукции,— сказала она.— Или нет? — Она засмеялась и, повернувшись, подозвала кого-то.— О, сеньора Сюзанна Селестина дель Толоза!

Я оглянулся и увидел Сюзетту... не маленькую девочку, а женщину, которую видел раньше: грациозную, манящую, прекрасную.

— Нет,— прошептал я, встряхивая головой,— нет... я не понимаю.

— Поймете, доктор, поймете...— успокоила Сюзетта. — Просто сейчас вы несколько не в себе. Но ваше удовольствие уйдет, и вы все вспомните. На короткое время вновь станете Джеком Элиотом.— Она взяла мои руки в свои, поглаживая их.— Вы должны гордиться: вы очень развлекли Лайлу и меня.

— Развлек?

Я находился словно в тумане. Рассказ? В журнале? Что-то, о чем она говорила и что убеждала меня прочесть? Я начал спрашивать, но Сюзетта жестом прервала меня.