– Это правда, – продолжила Лайлани, правильно истолковав взгляды, которыми обменялись женщины. – Мы живем здесь только три дня. Дайте Синсемилле немного времени, и она себя покажет.

– Наркотики приносят ужасный вред, – голос тети Джен вдруг стал очень серьезным. – Когда-то я влюбилась в Чикаго в одного человека…

– Тетя Джен, – попыталась остановить ее Микки.

Тень грусти легла на гладкое, светлое, веснушчатое лицо Дженевы.

– Он был такой красивый, такой чуткий…

Вздохнув, Микки поднялась, чтобы достать из холодильника вторую банку пива.

– …но он сидел на игле. Героин. Все считали, что он – конченый человек, кроме меня. Я просто знала, что он сможет найти в себе силы отказаться от этой пагубной привычки.

– Все это безумно романтично, миссис Ди, но, как моя мать неоднократно доказывала со своими дружками-наркоманами, для них все заканчивается трагически.

– Только не в этом случае, – стояла на своем Дженева. – Я его спасла.

– Спасли? Как?

Открыв банку, Микки вновь села за стол.

– Тетя Джен, этот чуткий наркоман из Чикаго… ты говоришь о Френке Синатре?

– Правда? – У Лайлани округлились глаза. Рука с салатом застыла на полпути от тарелки ко рту. – Тот умерший певец?

– Тогда он еще не умер, – заверила Дженева девочку. – Даже не начал лысеть.

– А сострадательной молодой женщиной, которая спасла его от иглы, – не унималась Микки, – была ты, тетя Джен… или Ким Новак?

Дженева в недоумении сдвинула брови.

– Конечно, в молодости я не могла пожаловаться на внешность, но никогда не решилась бы сравнивать себя с Ким Новак.

– Тетя Джен, ты думаешь о фильме «Мужчина с золотой рукой». В главных ролях Френк Синатра и Ким Новак. В пятидесятые годы народ валил на него валом.

Недоумение на лице Дженевы сменилось улыбкой.

– Ты абсолютно права, дорогая. У меня не было романтических отношений с Синатрой, хотя, окажись он рядом, я не уверена, что смогла бы перед ним устоять.

Вернув вилку с салатом на тарелку, Лайлани вопросительно взглянула на Микки. Наслаждаясь замешательством девочки, Микки пожала плечами:

– Я тоже не уверена, что смогла бы устоять перед ним.

– Ради бога, перестань дразнить ребенка! – воскликнула Дженева. – Ты уж меня прости, Лайлани. У меня проблемы с памятью, с тех пор как мне прострелили голову. Несколько проводков там перегорело, – она постучала по правому виску. – Поэтому иной раз старые фильмы становятся для меня такой же реальностью, как собственное прошлое.

– Можно мне еще лимонада? – спросила Лайлани.

– Конечно, дорогая. – И Дженева наполнила стакан девочки из стеклянного кувшина, покрытого каплями конденсата.

Микки наблюдала, как их гостья пьет лимонад.

– Не пытайся меня обмануть, девочка-мутант. Не такая уж ты крутая, чтобы тетя Джен не подцепила тебя на крючок.

Опустив стакан, Лайлани кивнула:

– Ты права. Наживку я заглотала. Когда вам прострелили голову, миссис Ди?

– Третьего июля, восемнадцать лет тому назад.

– Тете Джен и дяде Вернону принадлежал маленький угловой магазинчик, из тех, которые часто превращают в тир, если он расположен не на том углу.

– Перед Днем независимости хорошо шли гамбургеры и пиво, – заметила Дженева. – И расплачивались в основном наличными.

– И кому-то понадобились деньги, – догадалась Лайлани.

– Он вел себя как истинный джентльмен. – Дженева вспомнила тот день, и глаза ее затуманились.

– Если не считать того, что начал стрелять.

– Да, не считая этого, – согласилась Дженева. – Подошел к кассовому аппарату с такой милой улыбкой. Хорошо одетый, с мягким голосом. «Я буду вам очень признателен, если вас не затруднит отдать мне деньги из кассового аппарата. И, пожалуйста, не забудьте про крупные купюры из нижнего отделения».

– А вы отказались отдать ему деньги! – воскликнула Лайлани.

– Господи, да нет же, дорогая. Мы отдали ему все и даже поблагодарили за то, что он избавил нас от необходимости платить подоходный налог.

– Но он все равно вас застрелил?

– Он дважды выстрелил в моего Вернона, а потом, очевидно, в меня.

– Очевидно?

– Я помню, как он стрелял в Вернона. Лучше бы мне этого не помнить, но деваться некуда. – Дженева не погрустнела, как случилось, когда она «вспоминала» душещипательный роман с Синатрой, а наоборот, просияла. – Вернон был замечательный человек, сладкий, как мед в сотах.

Микки коснулась руки тети.

– Я тоже любила его, тетя Джен.

Дженева посмотрела на Лайлани:

– Мне так недостает его, даже после стольких лет, но я больше не могу оплакивать его, потому что любое воспоминание, даже о том ужасном дне, напоминает мне, какой он был хороший, как любил меня.

– Мой брат, Лукипела… был таким же. – В отличие от Дженевы Лайлани не улыбнулась, наоборот, впала в меланхолию. Серая дымка затянула синие глаза.

И тут по спине Микки пробежал холодок: на мгновение ей словно удалось заглянуть под лицо-маску, скрывающую душу их юной гостьи, и увидеть под ней картину, не столь уж отличающуюся от ее внутреннего ландшафта: тревогу, злость, отчаяние, ощущение собственной никчемности. Если б она спросила об этом Лайлани, девочка стала бы все отрицать, но Микки знала, что не ошиблась. Все это она многократно лицезрела в своей душе.

Но щелочка, в которую заглянула Микки, затянулась столь же быстро, как появилась. Глаза блестели от чувств, но дымка рассеялась. Лайлани перевела взгляд с деформированной руки на улыбающуюся Дженеву. Улыбнулась сама.

– Миссис Ди, вы сказали, что грабитель, очевидно, выстрелил в вас.

– Видишь ли, я, разумеется, знаю, что он в меня стрелял, но в памяти этого не осталось. Я помню, как он стрелял в Вернона, а мое следующее воспоминание – больничная палата, четырьмя днями позже.

– Пуля фактически не пробила ей голову, – добавила Микки.

– Она у меня слишком прочная, – с гордостью заявила Дженева.

– Просто повезло, – уточнила Микки. – Пуля не пробила череп, пусть он и треснул, а отрекошетила от него и пробороздила скальп.

– Тогда как же у вас, миссис Ди, перегорели проводки? – спросила Лайлани, постучав себя по голове.

– Трещина в черепе, – ответила Дженева. – Кусочки отлетели в мозг. Плюс кровоизлияние.

– Хирурги вскрыли череп тети Джен, словно банку с фасолью, – пояснила Микки.

– Микки, дорогая, не думаю, что об этом следует говорить за обеденным столом, – мягко укорила племянницу Дженева.

– За нашим я и не такое слышала, – заверила их Лайлани. – Синсемилла полагает себя фотохудожником и, когда мы путешествуем, обожает фотографировать автоаварии. Чем больше крови, тем лучше. И за обедом любит рассказывать, кого она видела размазанным по асфальту. А мой псевдоотец…

– Тот, что убийца, – прервала ее Микки, не подмигнув и не усмехнувшись, словно и не ставила под сомнение тот ужасный семейный портрет, что рисовала им девочка.

– Да, доктор Дум[10], – подтвердила Лайлани.

– Не позволяй ему удочерить тебя, – посоветовала Микки. – Даже Лайлани Клонк лучше, чем Лайлани Дум.

– Ну, я не знаю, Микки, – с детской непосредственностью не согласилась с ней тетя Джен. – Мне нравится Лайлани Дум.

Девочка непринужденно взяла банку «Будвайзера», которую Микки поставила на стол, но, вместо того чтобы налить себе пива, покатала банку по лбу, словно охлаждая его.

– Доктор Дум, разумеется, не настоящая фамилия. Так я называю моего псевдоотца за его спиной. Иногда за обедом он любит говорить о людях, которых убил… как выглядели они, когда умирали, об их последних словах, если они кричали, обделались ли они перед смертью. Его это заводит.

Девочка поставила банку на стол так, чтобы Микки не смогла дотянутся до нее рукой. Тем самым определив свой статус. Назначила себя хранительницей трезвости Микки.

– Возможно, – продолжила Лайлани, – вы думаете, что это интересные байки, пусть и несколько необычные, но позвольте вас заверить, это не так.