— Уже одиннадцать часов, — делано наивным тоном заметила Роза. — А раз так, сомневаюсь, что он сегодня появится.

— О ком ты говоришь?

— А ты как думаешь? О Жозефе, конечно! Только посмей мне сказать, что не ждешь его. Я видела, как ты раз десять смотрела на часы.

— Что за глупости? — возмутилась Рашель, густо покраснев. — Ты сошла с ума.

— Ой! Не строй из себя святую невинность.

Схватив Рашель за руку, Роза сделала несколько танцевальных па и запела, подражая Эдит Пиаф:

Его выбрало мое сердце… Ему не нужно говорить, Ему лишь нужно на меня смотреть, И я в его власти, Я не могу ничего рядом с ним…

— Черт возьми, — произнес Жозеф, стряхивая с кепки снег. — Это когда-нибудь закончится?

Полчаса назад на город вновь стали падать густые снежные хлопья. Молодой посыльный попал в метель и теперь с облегчением вбежал в швейную мастерскую через служебный вход.

— Сегодня нет ни одной доставки, — сообщил он, развязывая шарф. — А я потратил три часа, чтобы сюда добраться.

— Вы не испугались метели! — с иронией заметила Роза. — Мы счастливы видеть вас.

— Я хотел предупредить вас, поскольку мсье Буржуа очень рассчитывал на эту партию шляп.

— О! В такие-то времена! Три клиентки за два дня. Но это хорошо, что вы пришли. Иначе Рашель расстроилась бы.

— Роза! — воскликнула девушка гораздо громче, чем хотела бы.

Жозеф не смог сдержать улыбку. От холода его лицо раскраснелось. Взлохмаченные волосы делали его похожим скорее на мальчишку, чем на двадцатичетырехлетнего мужчину.

— Ладно. Я оставляю вас, — с заговорщическим видом прошептала Роза. — Если какой-нибудь нелепой старухе вдруг вздумается войти…

Рашель, смутившись, опустила глаза и скрестила руки на груди, пытаясь вернуть себе самообладание.

— Сена почти замерзла, — нарушил молчание Жозеф. — Даже баржи встали. Рабочих и безработных мобилизовали, чтобы они с помощью подручных средств расчистили улицы. Но через час все можно начинать сначала.

— Мне стыдно за то, что сказала Роза…

— О, не обращайте внимания, — ответил Жозеф, махнув рукой. — Она всегда была острой на язык. Кстати, пока не забыл, я принес вашу книгу…

Жозеф вынул из сумки «Грозовой перевал» Эмили Бронте — роман, который Рашель дала ему две недели назад.

— Вы прочитали книгу? — спросила Рашель с горящим взором.

— Я пытался, — пробормотал Жозеф, — но дело не пошло. Я вас предупреждал, что не сумею ее одолеть. Эта история слишком сложная для меня.

По лицу Рашель было понятно, что она немного разочарована.

— Понимаю. Возможно, я смогу предложить вам другие книги, более короткие, чем эта.

— Возможно, — откликнулся Жозеф без особого воодушевления. — Вы обдумали то, о чем мы с вами говорили?

Рашель вопросительно посмотрела на Жозефа, хотя прекрасно поняла, на что он намекает.

— После работы мы могли бы пойти в кафе.

— Не знаю. Я никогда не хожу в кафе.

— Раз так, это будет великой премьерой! — воскликнул он, смеясь. — Можно сходить и в кино. В «Гомоне» показывают «Господина Эктора» с Фернанделем. Это история графа, выдававшего себя за камердинера. Похоже, смешной фильм. Конечно, это не так романтично, как ваша история, происходящая на песчаных равнинах, но…

Рашель поджала губы. Каждый раз, когда он приглашал ее пойти куда-нибудь вечером, она старалась сменить тему разговора. А ведь она сгорала от желания согласиться. Жозеф казался ей порядочным молодым человеком, к тому же они знали друг друга уже полгода, с тех пор как Рашель поступила продавщицей в Дом мсье Буржуа. Однако существовало одно обстоятельство, сдерживающее ее: отец. Он следил за каждым ее шагом, и не могло быть и речи о том, чтобы она вернулась домой на десять минут позже. Поэтому Рашель никуда не ходила и все свободное время читала, закрывшись в своей комнате. Надо было придумать какую-нибудь отговорку, но Рашель ненавидела ложь. Сказать, что она идет в кино с Розой или подружкой по коллежу…

— Хорошо, — произнесла наконец Рашель, прогоняя образ отца, стоявший перед ее мысленным взором.

— Правда?

— Я согласна, пойдем в кино. Хоть по мне этого и не скажешь, но я обожаю смешные истории.

Я часто мысленно возвращался к автомобильной аварии, в которой погиб мой отец. То я видел эту сцену со стороны, как в кино, то занимал место отца за рулем, вживаясь в его образ. Декорации порой менялись, но исход всегда был одинаковым.

Вот уже много лет как я, возвращаясь из Арвильера, сворачивал с автострады и выезжал на национальную дорогу, чтобы избежать крутого поворота, где погиб мой отец. После аварии эксперты пришли к заключению, что он ехал со скоростью, превышающей сто тридцать километров в час, вместо положенных девяносто. Отец всегда ездил быстро и слепо верил в возможности своего ультрасовременного «мерседеса». Эксперты не нашли никаких неисправностей, однако все знали, что на этом повороте уже произошло несколько аварий со смертельным исходом. Можно было утешать себя этим и винить во всем злой рок…

Когда я думал об отце, в моей памяти всплывали скорее негативные образы: моменты, когда он был слишком занят своей работой, чтобы обращать на меня внимание, неисполненные обещания, небольшие размолвки, которые случались, когда я превратился в подростка. Но если быть объективным, такие моменты случались довольно редко. Моего отца можно было назвать равнодушным, но он не был суров с нами. Было ли это для меня возможностью думать о чем-то другом, избегать воспоминаний о счастливых минутах, чтобы не испытывать сожаления? С Анной все было наоборот. В те редкие мгновения, когда моя сестра упоминала об отце, она всегда с нежностью говорила: «А ты помнишь, как из-за папы мы прогуляли школу, потому что он захотел сводить нас в цирк?» или «Ты не забыл, как папа катал нас на вертолете накануне Рождества?» Обычно я кивал головой в знак согласия, уверенный, что мне особо нечего возразить Анне и незачем нарушать идиллию, возникавшую в ее воображении.

Недели, последовавшие за смертью моего деда, и череда событий, сопутствующих ей, словно состарили меня. Не стоит ждать, что я сейчас составлю объективный список симптомов этого преждевременного старения. Это было смутное, но настойчивое ощущение, тем более неуловимое, что никогда прежде я не переживал подобных внутренних метаморфоз, если, конечно, не принимать в расчет то удивительное преобразование, которое я познал после смерти отца. Однако сейчас со мной происходили новые метаморфозы, поскольку я не чувствовал, что становлюсь новым человеком. Я оставался прежним, просто был более усталым, более подавленным, если не сказать впавшим в депрессию.

Неожиданно для самого себя я велел своим ученикам выучить этот прекрасный отрывок из романа Мишеля Лейриса «Возраст мужчины», который начинается следующими словами:

«Мне только что исполнилось тридцать четыре года, я прожил половину своей жизни».

Я часто спрашивал себя, не обращался ли Лейрис к статистике, чтобы определить возраст «равновесия», или же он опирался на глубоко личное знание собственного организма. Мне было тридцать два года, когда я начал спускаться с вершины.

Расставшись в тот вечер с Элоизой после ужина, я впал в мрачное настроение. Было ли это следствием кражи вкупе с тяжелыми думами о мерзких проектах нацистов, в которых Абуэло принимал участие? Или было связано с тем обстоятельством, что впервые за долгие годы по моей мужской гордости нанесли сильный удар и я с грустью расставался с женщиной, с которой провел несколько часов за деловым, как мне казалось, ужином?

Моя хандра приобрела неожиданный оттенок. Мне вдруг захотелось безмятежно наслаждаться жизнью, подобно людям, которые чудесным образом выжили после аварии и охвачены неистовством carpe diem, вызывающим головокружение.

Я решил буквально следовать призыву, украшавшему стену моей спальни, словно фронтиспис: не ворошить прошлое, оставить его далеко позади, убедить себя в том, что все происходившее в том поместье во время оккупации меня не касается, что я не несу ответственности за ошибки членов своей семьи.