В Польше я очнулся в варшавском «Гранд-отеле», на улице Кручей, в пять утра… Воскресенье, город еще спит. Я решил начать с Лазенок[72].

Интересно, о чем шумят лазенковские дубы?

Парк в это время был безлюден. И хорошо, потому что — честно говоря — людям я предпочитаю деревья, особенно ранним утром, когда нужно сосредоточиться (в отличие от человека, дерево умеет хранить молчание). Кроме того, когда я оказываюсь под высокими сводами ветвей — неважно, на Севере или в Польше, — мне всегда кажется, что я вхожу в один и тот же храм. А в храме я люблю быть один.

На сей раз дорожное похмелье излечил аромат жасмина — как рукой сняло. Усталые ноги омыла роса газона. А окончательную ясность разуму вернул павлин, чей внезапный вопль был подобен удару мастер дзен. Затем я поприветствовал Сенкевича (из-за памятника выглянула рыжая белка), заглянул к Шопену (под вербой обнаружил металлическую визитку нынешнего президента), а при выходе из парка отдал дань уважения Маршалу. И здесь, у памятника Пилсудскому, вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернулся… Не может быть! Гомбрович! Какая встреча…

Можно ли придумать лучшего спутника для визита на родину? Ведь это мой первый учитель (о его «Дневнике» я писал дипломную работу[73]) и одновременно собрат по парижской «Культуре» — из той же команды Гедройца.

— Привет!

Из всех фотографий, развешанных на ограде парка Лазенки по случаю столетия со дня рождения автора «Порнографии», мне запомнилась та, на которой Гомбрович играет сам с собой в шахматы, а за спиной у него, словно ангел-хранитель, стоит очаровательная Рита. Та самая Рита, о которой он писал брату Янушу в 1964 году: «Пока что она меня «любит», как долго это продлится, не знаю, впрочем, если сбежит, у меня в Берлине есть другая».

23 июля

Ох и наскучила же мне эта Европа…

Этот бесконечный базар: да мы ж всегда в Европе были, да мы ж никогда ее не покидали, о чем речь, мы ее неотъемлемая часть, мы входим вовсе не в Европу, а в Евросоюз, потому как всегда в Европе были и никогда ее не покидали, о чем речь, мы ее неотъемлемая часть, мы вовсе в Европу и не возвращаемся, ведь мы ж всегда в Европе были и никогда ее не покидали, о чем речь, мы ее неотъемлемая часть… И так далее, и тому подобное.

Весь этот базар — скорее сродни заклинанию, магической молитве, почти шаманской просьбе о дожде — спровоцировал премьер-министр Ирландии Берти Ахерн, приветствовавший новых членов Евросоюза словами:

— Вы много лет стучались в двери Европы. Сегодня мы открываем их перед вами.

Просто ушат холодной воды… Вместо дождя.

А вообще у меня такое впечатление, что этим базаром — шумным и спесивым — земляки пытаются затушевать беспокойство по поводу нашей европейской ментальности. Пока мы «мерились европейскостью» с Молдовой или Украиной, не говоря уж о России, оспорить ее было невозможно (как-никак наш «Прекруй» служил братьям с Востока окном на Запад!). Но вот пришло время лицом к лицу встретиться с парижскими мэтрами — и вдруг оказалось, что на фоне их ликов мы представляем собой двуликого Януса. С одной стороны — латынь, римское право, католицизм, ренессанс и все такое, а с другой — Кресы, гульбища, склоки и безумства. Словом, нас напугала собственная рожа с широкими сарматскими скулами.

Гомбрович писал: «Поляк, находящийся в конфронтации с восточным миром, это поляк определенный, заранее известный. Поляк, обращенный лицом к Западу, неясен, его образ полон смутного гнева, недоверия, непонятного раздражения». Вот то-то и оно.

Да, Витольд Гомбрович был прав. Европу вам не догнать. Не потому, что Европа так шустро от вас убегает, а потому, что Европа — мираж. Фата-моргана — не более.

При этом важно помнить, что фата-моргана — это ведь не совсем иллюзия, но отражение реально существующих предметов, просто в другом месте… Так и с Европой — вроде бы ясно, о чем речь, только не очень понятно, где это находится. Границы Европы то и дело размывались. То она заканчивалась на Дону, то на Урале, теперь — на Буге. А саамы, кочующие с оленями по Кольскому полуострову, — европейцы они или нет?

Рихард Куденхове-Калерги[75], один из духовных отцов Евросоюза, исключал из него не только Россию, но также и… Великобританию, утверждая, что она представляет собой центр планетарной империи и ближе к Австралии или Индии, нежели к Франции. О России же писал так: «Урал никогда не будет границей между Европой и Азией. Быть может, Россия однажды снова сольется с Европой: но тогда не Урал, а Алтай станет границей между Азией и Европой, а Европа станет соседствовать с Чили и Японией и протянется до Тихого океана». Интересно, что про это думают тувинцы, буряты или чукчи?

Кое-кто осознает иллюзорность этого понятия (по сути, Европа — осколок Азии, о чем свидетельствует происхождение ее языков) и пытается решить эту проблему, сочиняя всякого рода преамбулы. В эссе с примечательным названием «Фикция одной Европы» Богдан Цивиньский, например, утверждает (не он первый, не он последний), что европейцам разных мастей и разного происхождения необходим общий фундамент, которым могло бы стать предисловие к европейской конституции, отсылающее к христианской традиции. А почему не к Зевсу Ликейскому? Ведь на европейском полуострове люди жили задолго до Христа. И это они заложили основы цивилизации.

Кстати говоря, Европу я наблюдаю с Севера уже давно и все чаще понимаю, что оказался свидетелем старческого маразма. Одни скрашивают старость детьми (помню тревогу в голосе редактора Гедройца еще несколько лет назад, когда во время одного из обедов в Мезон-Лаффите мы говорили о педофилии во Франции, а теперь эта зараза достигла берегов Вислы); другие забавляются каннибализмом и поеданием собственного члена (интересно, когда в Польше появятся последователи Армина Мейвеса[76]); третьи, подобно древним римлянам, увлекаются современными гладиаторскими боями, то есть всевозможными войнами, терактами и отрезанием голов, демонстрируемыми в прямом эфире на телеэкранах. Да что там говорить — мир по ту сторону Буга, если глядеть отсюда, все больше напоминает Римскую империю периода упадка.

Поэтому меня и раздражают ораторы, чьи голоса время от времени доносятся с польского «базара»: находясь между Евросоюзом и Москвой, мы должны как можно скорее слиться с первым, дабы нас не поглотила вторая. Эти ораторы, словно мантру, повторяют один и тот же истертый штамп об имперских притязаниях России. Однако не стоит забывать: это ведь польский король Болеслав Храбрый взял Киев, не говоря уже о том, что в Заонежье и по сей день можно обнаружить следы польских панов, начиная с Дмитрия Самозванца. Разделы Польши были позже. Да и Наполеон первым занял Москву — лишь потом Александр I вошел в Париж. С Гитлером — то же самое. Так о чьих имперских притязаниях вы ведете речь?

И еще… чтобы уж закончить этот сюжет… Так сложилось, что в прошлом году, когда я был в Польше, там прошел референдум на тему Евросоюза, а в этом году — выборы в Европарламент (видимо, отсюда эта шумиха в СМИ и утомивший меня «базар»). В референдуме я участия не принимал, насчет Парламента не голосовал. В обоих случаях я выбрал другое направление. Сел в поезд и уехал домой — на Север.