— И это ты называешь деревней? Ну-ну…
— А ты как назовешь?
— Не знаю, Веня, как назвать то, что здесь осталось, но это уж точно не деревня… По крайней мере, в прежнем значении этого слова. К тому же на карте Конды Бережной или нет вовсе, или она обозначена как «нежилая». Другими словами, это скорее призрак деревни. Лжедеревня. Село-обман.
— Тогда я тем более не понимаю, почему ты здесь.
— Я считаю, что гибель деревни — важнейшее событие в истории России XX века. Не войны, не революция и даже не «строительство социализма», а именно уничтожение деревни радикально изменило лицо России. И чтобы получше рассмотреть ее новый облик, я решил, что мало наблюдать лоснящиеся физиономии новых русских в пабах на Тверской, в кулуарах Белого дома или на экране телевизора — следует всмотреться в лица оставшихся на месте трагедии. Увидеть их обезумевшие от безысходности глаза.
— И долго ты собираешься на них смотреть?
— Годик-другой… Я обнаружил здесь множество сюжетов, которые хочется вымесить руками, как глину для моей русской печи.
— Это метафора?
— Отнюдь нет — опыт. Когда мы приехали, печи в доме были разбиты, своды в них пообвалились. Не перезимуешь. Я начал искать печника. Один пришел, посмотрел и говорит: «Надо новую печь класть». Что-то посчитал, велел раздобыть пару тысяч кирпичей и исчез бесследно. Хорошо, что мы его не послушали, — куда бы потом девали эту груду? Другой полез в печь, весь вымазался, помедитировал, покрутил носом, взял задаток за песок… и тоже исчез. Третий явился нежданно-негаданно, точно упал с неба вместе со своим трактором, — привез песок, взял деньги да и грохнулся спьяну из кабины — сломал шею. Больше я печников не искал — взялся за работу сам. Сосед показал, в каких пропорциях смешивать глину с песком и сколько добавлять сажи. Теперь про русскую печь я знаю побольше иных русских.
— Не говоря уж о поляках. А скажи, земляки тебя еще понимают?
— Это ты земляков спроси. Время от времени доносятся какие-то реплики — обычно упреки в обилии русизмов. Вначале я еще объяснял, растолковывал, потом плюнул. Кто сам через это прошел, поймет, о чем я говорю, а кому не довелось — что ж… Мой друг Гельмут из Кельна, много лет бывший корреспондентом одной немецкой газеты в Москве, сказал однажды: «Чтобы написать что-то осмысленное о России, надо прожить здесь не менее десяти лет. — А потом добавил: — Только тогда уж писать не захочется».
И тут Веня меня удивил. Оказалось, что, готовясь к нашему разговору, он не только прочитал все мои тексты, переведенные на русский язык, но и нашел «Пролог», когда-то написанный по-русски по просьбе отца Иосифа, архимандрита Соловецкого монастыря.
— А ты никогда не думал перейти на русский язык? Как ваш Конрад на английский?
— Пока нет. Хотя мне все чаще кажется, что я российский писатель, пишущий по-польски.
С последней фразой вышел забавный ляпсус, о котором я уже обмолвился. Веня отдал текст интервью и уехал в Гагры. Газета вышла: под моим портретом стояла подпись: «Польский писатель, пишущий по-русски». Тут уж все окончательно запутались — кто я такой на самом деле?
19 сентября
Бабье лето в Заонежье — как у Клюева — златом ткет сентябрьские дни. Опушка бора, словно паперть, — сосны молитвенно сочат живичные ароматы. Ночами над нашей часовней мерцает красный Марс.
В лесу грибов не счесть — белые, подберезовики, опята, волнушки, черные и белые грузди — даже старожилы не помнят такого урожая. Собираем грибы целыми лодками — ведь особенно много грибов на островах. Да и перевозить их на веслах легче, чем на своем горбу таскать. Потом Наташа чистит, сортирует, сушит, варит, маринует, квасит, солит, тушит. Дом наполнен запахом грибов и маринада. На завтрак — суп из белых, на обед — рыжики в сметане с картошкой, на ужин — жареные опята.
А старики поговаривают, что Марс так горел перед войной.
21 сентября
Дневник — это не только форма созерцания времени (которое, по мнению Симоны Вайль[9], «есть ключ к человеческой жизни»), это еще и бухгалтерия дней. Ибо здесь, в однообразии неба, водки и земли, легко сбиться со счету.
Взять хоть соседа — Петро. Приходит с утра, опухший с перепою, интересуется, какой сегодня день — суббота или воскресенье? В среду хоронили старого Захарченко и так запили, что потеряли счет времени.
А между тем — сегодня уже вторник…
22 сентября
Сейчас, когда в нашей призрачной деревне появилось электричество, пора подумать и о духовном свете.
Рядом с нами, на пригорке стоит деревянная часовня Святого Самсона середины XIX века. Ее стройный силуэт в кадре окна с оранжевым шаром луны над звонницей — отраженный в стакане с бражкой — и стал последним аргументом в пользу этого дома.
Ее история — в изложении местных жителей — напоминает романтическую легенду.
Конда Бережная, сказывают, не раз сгорала дотла! Поэтому рядом с домами сажали березы, которые защищали жилье от огненного ветра. После одного из пожаров отстраивать Конду помогали соседи — мужики из деревни Вигово, что на другом берегу Великой Губы. Среди прочих — сын богатого купца Карельского. Парень влюбился в девушку из Конды, та ответила ему взаимностью и… старому Карельскому пришлось раскошелиться на постройку часовни, чтоб обвенчать молодых да замолить грех.
Что в этой истории — правда, а что — вымысел, сегодня уже не разберешь. Истории на то и истории, чтобы, переходя из уст в уста, превращаться в предание. Точно можно сказать лишь одно: часовня в Конде похожа на виговскую. Как младшая сестра на старшую.
Говорят еще, что она так неплохо сохранилась до наших дней благодаря капризу одного из директоров совхоза «Прогресс»: под влиянием неясного, точно мутный самогон, импульса тот вдруг выделил деньги на ее ремонт. Произошло это в семидесятые годы прошлого века — благословенные времена для совхоза (в отличие от православной веры). И хотя часовню Самсона отреставрировали небрежно, при ремонте крыши сломали «барабан» с луковкой, но сам факт реставрации храма коммунистическим совхозом — явно из разряда чудес.
— А что стало с иконостасом? — спросил я местного рыбака Сашу Тихонова.
— Пацанва из икон плотов понаделала, — ответил он.
Виговской часовне в этом смысле повезло больше: не только часть икон уцелела (они пополнили коллекцию музея в Кижах), но даже и крест отыскался. Знаете где? На чердаке одного из виговских домов.
Произошло это прошлой зимой, в феврале, а может, и в марте. Я тогда искал ведерный самовар, и кто-то посоветовал обратиться к старому охотнику Василию Кузнецову, который в одиночестве зимует в Вигове. Кузнецов сразу заломил цену (не то услышав мой акцент, не то наслушавшись сплетен о моем богатстве) и, когда я уж хотел было отказаться, предложил в придачу волчий капкан и рассказал про крест.
Крест лежал на чердаке среди всякой рухляди, замотанный в старое тряпье. Вынесли его на дневной свет…
— Боже мой!
Фигура Христа в человеческий рост, местами только облупилась краска и просвечивает известковый грунт.
— Давно он здесь?
— У матери бы спросить, да померла.
Видел бы кто меня, когда я возвращался домой: мужик на лыжах, за плечами огромный крест, под мышкой самовар, на поясе — волчий капкан. Самому делалось не по себе, когда смотрел на свою тень.
Именно тогда, на обратном пути — версты четыре с гаком по льду, — пришла мне в голову мысль поставить этот крест, который я еле волок, в нашей часовне. Вернуть Конде Бережной ее праздник. А точнее — смысл жизни.
Ведь когда-то в Заонежье у каждой часовни был свой праздник. И часовни стояли почти во всех деревнях. Деревенская мудрость гласила: «Целый год живем ради праздника». Более того, мудрость эта пережила сами праздники, вычеркнутые властью Советов в период борьбы с Господом Богом. Когда я только поселился в деревне, один из местных жителей, Константин Федорович, поведал мне о празднике Сдвижения, который раньше отмечали в Конде 27 сентября.
