Наученный опытом, я добавлю, что еще лучше — в этом характерном углу что-нибудь предпринять, расшевелить местных. Например, купить дом и начать его ремонтировать, попытаться отреставрировать сельский храм или провести электричество. Одно дело — жить среди туземцев на правах чужака, волка-одиночки, собирателя былин, дачника, вдали от их проблем и забот, и совсем другое — вторгнуться в их интересы, столкнуть их лбами и задеть за живое.
Что же касается Конды Бережной, авантюра с электричеством поведала мне о быте и обычаях заонежцев больше, нежели десятки прочитанных книг и сотни рассказов знакомых, наезжающих сюда летом по былины да ягоды. Я, например, научился не обращать внимания ни на соседские советы, ни на соседскую брань, зато внимательно смотреть им на руки; не давать мужикам задаток, пока не закончат работу; не ждать до весны, когда лесники выйдут из зимнего запоя, а самому валить сосны на столбы — пока не началось движение соков. Значительно понятнее стали для меня и размышления Александра Блока о русском мужике — но об этом в другой раз.
В общем, после нескольких месяцев мытарств электричество в Конду Бережную мы провели. Завершив, таким образом, дело Ленина. Коммунизма, правда, от этого не прибавилось, ибо советская власть тем временем отсюда драпанула.
14 сентября
Летом гостил у нас Веня Слепков, главный редактор газеты «Петрозаводск». Приехал взять у меня интервью, а заодно, как он выразился, отдохнуть от городской суеты.
— А как будет «суета» по-польски? — спросил Веня.
— Marnosc, — ответил я и процитировал фрагмент из Книги Екклесиаста в польском переводе Якуба Вуйека[5].
— По-славянски — короче.
— И выразительнее.
И в тот вечер, и на следующий день мы то и дело возвращались к проблеме языка, а потом она напомнила о себе забавным ляпсусом на первой полосе «Петрозаводска». Но об этом позже.
Главная тема интервью — Российская Федерация глазами иностранца, просидевшего в ней безвылазно уже тринадцать лет. Россия — Европа или все же нечто иное?
— Когда француз или немец оказывается в Азии, видит желтые лица вокруг, рикш на улицах и палочки на обеденном столе, он сразу понимает, что перед ним другая цивилизация, а следовательно — иная иерархия ценностей, иное мировосприятие. А находясь в Москве, тот же француз или немец наблюдает «мерседесы» и «ауди», ирландские пабы, итальянские пиццерии и белых людей (пересчитывающих все на еврики) — вот ему и кажется, что он у себя дома. А потом давай возмущаться: мол, демократия здесь управляемая и права женщин ущемлены, да ругаться: мол, пробки на дорогах, потому что народ правил не соблюдает, да сетовать: мол, продавщицы хамят, да чертыхаться: мол, еще и сортиров нет…
— Ты хочешь сказать…
— …что имей россияне зеленый или фиолетовый цвет кожи, никому бы и в голову не пришло их упрекать за отсутствие демократии в европейском смысле этого слова, за пьянство, за недостаток европейских манер (к примеру, они разуваются в гостях) или инфантильное отношение к женщинам. Одно дело Европа, и другое — зеленый абориген… сам посуди…
— А ты, европеец — как-никак белый человек, — как бы ты себя чувствовал среди зеленых человечков?
— Видишь ли, Веня, я слишком долго живу в России, чтобы мерить вас европейской меркой. Поэтому мне все равно, зеленый ты, как салат, или красный, как борщ. Цвет твоей кожи не имеет для меня никакого значения. Но тринадцать лет назад, когда я впервые вышел на перрон Белорусского вокзала… вот если бы я тогда увидел на улице зеленых человечков… хм… Наверняка меньше бы рассуждал, быстрее избавился от предрассудков, а потом — рано или поздно — и сам бы слегка позеленел.
— Так ведь большинство иностранцев, прожив несколько лет в России, начинают чувствовать себя в Европе, точно в платяном шкафу — полки тесные, повсюду какие-то ящики, нафталином воняет. А здесь — потолки высокие, соседи далеко.
— Да уж, — вздохнул Веня, выглянув в окно, — просторы тут завидные. Никто не мешает. Приятели от работы не отрывают, телевидение настроение не портит, кино да кабак не соблазняют.
— Это сейчас еще людно. Летом Конда Бережная оживает, появляется городской народ, целыми днями на огородах горбатится. Другие сидят с удочкой на озере, по лесу бродят, грибы да ягоды собирают. А зимой — пусто. Только волки воют.
— А тебя-то что потянуло на это безлюдье?
— Это безлюдье не всегда было безлюдным. Не забывай, что шунгитовые почвы, так называемый северный чернозем, сделали Заонежье одним из самых богатых и густонаселенных районов Русского Севера. Взять хоть знаменитые ярмарки в Шуньге, на которые съезжались купцы со всей России, и не только. Помнишь рассказ про варшавского еврея, заказавшего двадцать тысяч сорочьих тушек, ибо у польских дам тогда была мода на шляпки с сорочиными перьями? Или вот снимки в недавно изданном альбоме «Заонежье в старых фотографиях» — посмотри, какие богатые дома, зажиточные люди, с каким достоинством они держатся… А Кижи?! Ведь ничего подобного нет нигде в мире. Не случайно профессор Орфинский[6], знаменитый специалист по Карелии, назвал Заонежье феноменом деревенской культуры. Вот одна из причин, почему я здесь.
— Но меня удивляет, что правду о России ты ищешь на ее окраинах. Именно там, где русская культура подвергалась инородным влияниям. Сначала просидел десять лет на Соловках — так сказать, у черта на куличках, там, где рядом с саамскими сейдами[7] высятся православные стены, оплетенные вдобавок колючей проволокой. А теперь вот забился в вымирающее Заонежье, где ученые до сих пор обнаруживают следы то вепсов, то карелов, то русских. Может, в каком-нибудь заброшенном уголке средней полосы — на Волге или Оке — ты бы раздобыл больше материала, обнаружил больше русского фольклора и чисто русских типов?
— Онежское озеро — место всевозможных «стыков», не только культурных. Начиная со стыка Балтийского щита с Русской плитой (граница между ними проходит именно здесь) и кончая конфликтом интересов тех, кто ратует за добычу урана, и тех, кто предупреждает, что это сулит гибель всему региону. Что же касается культурных «стыков», у меня совершенно другое мнение. Я полагаю, что диалог культур более плодотворен и больше способствует выживанию каждой из них, нежели обособленное существование.
— Например?
— Пожалуйста: русская былина. Заонежье вошло в мировую фольклористику как «Исландия русского эпоса». Сколько было охов да ахов, когда сосланный в Петрозаводск за вольнодумство студент Павел Рыбников (nota bene: позднее вице-губернатор Калиша)[8] опубликовал в 1861 году первый том собранных здесь былин. Вначале никто не верил, что в Олонецкой губернии, в двух шагах от столицы, мог сохраниться древнерусский эпос. Другое дело — Сибирь, вдали от цивилизации: там, может, и в самом деле уцелела какая-то русская старина, а здесь — нет, совершенно невероятно… Рыбникова обвиняли в мистификации. Позже, убедившись в его правоте, принялись носить на руках и осыпать наградами. А сам Павел Рыбников сохранность былин в Заонежье объяснял как раз этой, как он выразился, «украйностью между карелами и чудью», пограничьем, на котором оказались русские, — это заставило их поддерживать память народа при помощи былин о славном киевском и новгородском прошлом, сохраняя тем самым национальную автономию. Аналогичный процесс шел у карелов, которые, стремясь к сохранению национальной самобытности, пели руны. Вот так встреча двух культур на берегах Онежского озера дала нам два великолепных памятника мировой литературы: древнерусские былины и карело-финский эпос «Калевалу».
— Ладно, убедил. Вернемся к феномену деревенской культуры Заонежья. Ты действительно считаешь, что от нее что-то осталось, кроме старых фотографий и кижского ансамбля? И потом, ты единственный иностранец, которого я знаю, живущий в российской деревне. Почему именно деревня?
