Словом, моя русская изба в Заонежье — своего рода жанр кочевой тропы… Ведь не только дорога может быть домом, но и дом — дорогой.

21 февраля

Добрались они до нас поздно — дорогу занесло снегом… Машину оставили в полуверсте от дома. К деревне не подъехать! В избу ввалились в масках и вывернутых наизнанку овчинных тулупах, с пищалками, волынками и новым гудком. Лив-Семплер сделал его осенью — из ясеня. Корпусу, на котором видна нежная фактура дерева, придал форму женских бедер, а гриф вытянул, точно лебединую шею. С порога запели:

Привезли с собой кучу жратвы, в том числе обожаемую Славой бастурму, а также карельский бальзам и шаманский камень. В избе на мгновение сделалось тесно. Но потом все расселись, выпили бальзама (за эпос!), обнялись по-братски. Начали знакомиться. Рядом со мной сидел художник Терентьев — вроде нашего Станислава Выспяньского (жаль, тот не видит…) — приехал «записывать» в Конде масленичный клип — иллюстрацию к циклу собственных картин на музыку «Ва-Та-Ги». С другой стороны — Саша с Олей, о которой я уже говорил, плакальщица не хуже самой Ирины Федосовой, за ними Инна Казакова — «глаз» кинокамеры, которая моментально замерзла, так что мне пришлось одолжить ей свой тулуп), и Лысый — без единого волоска, как и его контрабас (Лысый по рассеянности присел на электрокамин и даже не заметил). Дальше Руслан и Леша, Аркаша Бубен-Бит. Аркадий достал кальян.

Пока кальян ходил по кругу, музыканты настраивали инструменты. Лив-Семплер задавал тон на дрымбе, Аркаша пробовал барабаны.

Наконец заиграли. Да так, что вся изба заплясала: танцевал Домовой — сперва заспанный, с соломинками в волосах, потом все веселее, наконец стал подбираться к девкам; плавно соскользнув с иконы, изящно танцевала Мария Египетская; в чумовом углу отбивал чечетку чукотский Пеликен — постукивая своей мамонтовой костью о доску потолка, вторя малому барабану Бубен-Бита, на печи подскакивали стоявшие в ряд чугунные котлы… да что там, в пляс пустилась даже хлебная лопата — Слава загородил ей дорогу, а она в ответ заехала ему по заднице. И сам я, неведомо когда и как, взял в руки ивовую флейту и… не заметил, как заиграл.

Мрак в избе разгоняли только огонь в печи да две масляные лампы. Тени танцующих плясали на стенах. Лив-Семплер запел скоморошью колыбельную:

Незаметно мы уснули.

Утром «Ва-Та-Га» занялась подготовкой к съемкам клипа, Терентьев мучился похмельем, Инна после вчерашнего едва стояла на ногах, а мы с Русланом и Лысым, чтобы не мешать им, решили проехаться по Заонежью. В общем, традиционные масленичные катания на санях — только лошади механические.

Вечером мы расстались. Волочебники поехали дальше. На дорожку мы выпили за вечно живой эпос, а на память о ночном концерте Саша подарил мне одну из своих масок.

— Теперь она твоя.

После чего добавил, что, надевая скоморошью маску, человек снимает с себя людское обличье и может наконец расслабиться.

— Под маской ты в большей степени ты, чем без нее.

2 марта

На следующий день после ночного концерта «Ва-Та-Ги» над Кондой стоял дым — жгли Масленицу (куклу, облаченную в старые Наташины тряпки).

В центре деревни волочебники в масках приплясывали вокруг огромного костра. Последняя картинка, запечатлевшаяся в моей памяти, — безнадежно печальная и похмельная маска художника Сергея Терентьева.

Мы ехали через лес по подтаявшему снегу. Руслан включил «Леспромхоз», Лысый раскрошил «камень»[64]. За окнами «лендрузера прадо» замелькали сосульки на осинах и ольхах, березы, словно придорожные девки, цеплялись за нас веточками, а редкие ели под шубами обледенелого снега издалека казались дородными бабами. По пути из Конды в Великую Губу — эта дорога у меня уже в крови, я протаптываю ее изо дня в день, в слякоть, в жару, в мороз — мы не встретили ни души, не считая валявшегося в кустах пьяного пейзана. В Великой Губе взяли ящик пива.

— Путь впереди долгий, — улыбнулся Руслан.

Потом мы до самого вечера никого не встретили — ни пешеходов, ни машин. Пустой лесной тракт через Заонежье, снег утоптанный. Можно и поднажать. Но мы не стали. Ехали спокойно, чтобы вволю наглядеться по сторонам. Ведь нечасто нам выпадает возможность «путешествовать в дыму» там, где раки зимуют, а путь бродяги пересекается с медвежьими тропами. И правда жаль, подумал я, что нет с нами Павла Хюлле[65]. Он бы оценил.

Из Великой Губы мы двинулись по главному шоссе в направлении Медвежьегорска. Последний раз я путешествовал тут в прошлом году, автостопом, в мае — в Кемь на Белое море, ошеломленный чтением «Римского триптиха» Иоанна Павла II. Путь был наполнен светом. Но это другая история.

За пару километров до Большой Нивы мы свернули на восток — в сторону Онежского озера. Куда ни взглянешь — лес, лес и снова лес. Лес без конца и края! Просто удивительно, как это его еще не вырубили до последней щепки. Иван Поляков чуть не плакал, глядя на чахлые осинки и ольху там, где высились некогда мачтовые сосны.

— Вот ведь мощь карельской природы… — потягивая пиво, Руслан сделал широкий жест свободной рукой, — ничем ее не возьмешь! При сегодняшней технике, сам подумай — бензиновые пилы, рычаги… Когда-то лес валили вручную, топорами, потом на лошадях вывозили. А сегодня волокут на лесовозах, как попало.

Да и лес уже не тот, что прежде. Дом из него не построишь. Я в этом кое-что понимаю — когда искал сосновые балки, чтобы заменить несколько прогнивших венцов, мне посоветовали привезти дерево из-под Пудожа, где рубят на экспорт остатки реликтовых лесов. Тут таких уже не найдешь. Как и ценной карельской березы. Из нее делали мебель для дворцовых покоев, панели для обшивки стен и шахматы, шкатулки и ларчики для богатых барышень, пока не вырубили все до основания. Теперь карельская береза растет только в ботанических садах, да и там ей угрожают мародеры.

— И несмотря на все это, — вставил Лысый, до сих пор хранивший загадочное молчание, — здешние леса все еще остаются зелеными легкими Европы.

Жаль, что нам не удалось увидеть вблизи вымершую деревню Поле. Она лежит в стороне от шоссе и оказалась так завалена снегом, что не пройдешь. Ее прелестная церквушка светилась вдали, словно свечка в заснеженном поле.

В деревне Тыпиницы мы наконец обнаружили признаки жизни — над одним из покосившихся домов поднимался дымок. Неподалеку покачивался над навозной кучей мужик с вилами. Мы свернули на Усть-Яндому.

В Усть-Яндоме зимуют мои друзья — Клава и Виктор Денисенко. Я решил познакомить Руслана и Лысого с этими чуваками. «Чувак» на их молодежном сленге — классный, не хуже их, то есть такой же чудак. Виктор — кубанский казак, а Клава — из древнего усть-яндомского рода. Познакомились в Воркуте, куда ее отец был сослан на работы в шахтах за то, что, будучи председателем усть-яндомского колхоза, раздал крестьянам излишки зерна, оставшиеся после выполнения плана. Виктор в Воркуту с Кубани приехал сам — за «длинным рублем», как тут говорят. Десять лет назад они переехали с Крайнего Севера в Усть-Яндому. Зимуют в одиночестве, потому что зимой Усть-Яндома пустеет. Как наша Конда.