– Я хочу сказать, что не смею утверждать, что опухоли нет. Это обязанность доктора Харрилда.

– Но вы считаете, что опухоли нет.

Я прямо посмотрела ему в лицо:

– Я не врач. Если я скажу вам, что опухоли нет, я нарушу правила. Вы понимаете меня, сэр?

Он опустил голову, улыбаясь и одновременно пытаясь сдержать слезы:

– Я все понял… спасибо. Я вам очень благодарен.

– Надеюсь, доктор Харрилд сообщит вам хорошие новости.

Пять минут спустя я постучала в дверь кабинета доктора Харрилда.

– Войдите, – крикнул он.

Патрику Харрилду сорок лет. Он высокий, долговязый, с курчавой бородкой. Всегда одет во фланелевую рубашку, брюки из хлопчатобумажного твила и коричневые ботинки из мягкой кожи. Когда он первый раз появился здесь, три года назад, некоторые недобрые коллеги обозвали его шутом гороховым, – он не производит впечатления импозантного, уверенного в себе человека. Его отличают сдержанные манеры, что многие по ошибке принимают за робость. Предшественником доктора Харрилда был Питер Потхолм, врач-рентгенолог старой закваски. Он вел себя как Бог Отец, терроризировал подчиненных и бывал крайне неприятен, если ему казалось, что кто-то ставит под сомнение его авторитет. Я всегда держалась с ним сверхучтиво и профессионально, в то же время позволяя ему играть роль абсолютного монарха в нашем маленьком мирке. Я уживалась с доктором Пот-холмом, в отличие от трех других рентген-лаборантов, сменившихся в клинике за время его четырнадцатилетнего владычества (окончившегося, когда он наконец-то был вынужден выйти на пенсию). Доктор Харрилд был полной противоположностью «папе Потхолму» (как величали его в клинике). Он был вежлив, застенчив, прислушивался к чужому мнению. Однако тихо, без шума устроил досрочный уход на пенсию одной из работниц, когда та запорола пять серий срезов кряду. Доктор Харрилд очень порядочный, благоразумный человек и первоклассный диагност. Под его застенчивостью и стеснительностью кроется твердый характер.

– Привет, Лора, – поздоровался доктор Харрилд, когда я открыла дверь в его кабинет. – Хорошие новости о Джессике Уорд. На мой взгляд, у нее все чисто.

– Здорово.

– Если, конечно, ты не заметила чего-то такого, что упустил я.

Питер Потхолм скорее бы прошел босиком по горящим углям, чем соизволил спросить мнение скромного рентген-лаборанта. А вот доктор Харрилд…

– Я не заметила ничего тревожного или зловещего, – сказала я.

– Рад это слышать.

– Может, поговоришь теперь с отцом Джессики? Бедняга…

– Он в зале ожидания?

Я кивнула.

– Следующая на очереди Этель Смайт? – уточнил доктор Харрилд.

– Точно.

– Судя по тени на снимке ее легкого, что делали на прошлой неделе…

Он не закончил предложения. Но этого и не требовалось, мы оба видели рентгеновские снимки легких Этель Смайт, которые я сделала два дня назад. И оба заметили зловещее темное пятно, закрывавшее значительную часть верхней доли левого легкого, – темное пятно, заставившее доктора Харрилда позвонить лечащему врачу Этель Смайт и сказать, что ее пациентке необходимо срочно сделать компьютерную томографию.

– Ладно, пойду обрадую мистера Уорда.

Пятнадцать минут спустя я готовила к обследованию Этель Смайт. Она была примерно моего возраста. Разведенная. Бездетная. Работала в кафетерии местной средней школы. Имела избыточный вес. Много курила – по пачке сигарет в день последние двадцать три года (это все было записано в ее медицинской карте).

И еще отличалась неуемной разговорчивостью – пытаясь скрыть нервозность, без умолку болтала на протяжении всей процедуры, делясь подробностями своей жизни. На ее доме в Уолдборо нужно срочно перестилать крышу, а денег на это нет. От своей старой семидесятидевятилетней матери она никогда слова доброго не слышит. Сестра, живущая в Мичигане, замужем за «самым скаредным человеком по эту сторону Миссисипи». А ее врач, доктор Уэсли, «такой милашка, всегда так добр и внимателен». Он объяснил ей, что «просто хочет исключить кое-что, и сказал это таким приятным, добрым голосом… У меня же ничего страшного, да?».

Рентгенограмма свидетельствовала об обратном. И вот она снова здесь, в больничной сорочке самого большого размера, какой у нас есть. В глазах застыл страх. И все говорит, говорит, говорит, укладываясь на ложе-транспортер. Поморщилась, когда я ввела иглу ей в вену. И все повторяет:

– Со мной все в порядке. А то пятно, про которое говорил доктор Уэсли… это ведь какая-то ошибка, да?

– Как только врач-рентгенолог посмотрит срезы, которые мы сегодня сделаем…

– Но вы же видели снимки. Вы ведь не думаете, что они плохие?

– Я ничего такого не говорила, мэм.

– Можно просто Этель. Но ведь вы сказали бы мне, если бы вас что-то насторожило.

– Это не входит в мои обязанности.

– Почему вы не скажете мне, что все хорошо? Почему?

В глазах ее стояли слезы, голос был воинственный, сердитый. Я положила руку ей на плечо:

– Вам страшно, я знаю. Тяжело, потому что вы не понимаете, что происходит, зачем вас вызвали на дополнительное обследование. Я вас хорошо понимаю…

– Что вы можете понимать? Откуда?!

Я стиснула ее за плечо:

– Этель, прошу вас, давайте сделаем сканирование, а потом…

– Мне всегда говорили, чтобы я отказалась от этой дурацкой привычки. Марв – мой бывший. Доктор Уэсли. Джеки – моя сестра. Всегда говорили, что я играю со смертью. А теперь…

Она всхлипнула с надрывом.

– Закройте глаза, Этель. Сосредоточьтесь на дыхании и…

Женщина давилась рыданиями.

– Я теперь отойду и начну сканирование, – предупредила я. – А вы дышите медленно. Это недолго…

– Я не хочу умирать.

Последние слова она произнесла шепотом. Эту фразу за многие годы работы в больнице я не раз слышала от других пациентов, но сейчас, глядя на несчастную напуганную женщину, я прикусила губу, стараясь побороть слезы… и снова ужасаясь собственной ранимости. К счастью, Этель лежала с закрытыми глазами и не видела моих терзаний. Я поспешила в аппаратную. Взяла микрофон и попросила Этель не шевелиться. Потом запустила сканер. За несколько секунд до появления на мониторах первых изображений я зажмурилась, а потом открыла глаза и увидела…

Раковую опухоль. Спикулярную по форме. И уже пустившую метастазы – как я могла судить по снимкам – в лимфатические узлы и другое легкое.

Через полчаса доктор Харрилд подтвердил мои подозрения.

– Четвертая стадия, – тихо сказал он.

Мы оба понимали, что это значит, тем более с опухолью такого типа в легких. Два-три месяца – в лучшем случае. И умирать она будет тяжело, как и все раковые больные.

– Где она сейчас? – спросил доктор Харрилд.

– Побежала на работу, – ответила я, вспомнив, как женщина говорила мне, что теперь ей нужно спешить на работу, потому что в двенадцать в школе начинается обед, а она стоит на раздаче блюд, и «поскольку сейчас всюду идут сокращения, я не хочу давать боссу повод для увольнения».

Вспомнив это, я почувствовала, как мне снова стало не по себе.

– Лора, тебе нехорошо? – спросил доктор Харрилд, пристально глядя на меня.

Я тотчас же отерла глаза и надела привычную маску суровой невозмутимости.

– Все нормально, – ответила я с наигранной бодростью в голосе.

– Что ж, – сказал он, – по крайней мере, девочку есть чем порадовать.

– И то верно.

– И это все в один день, да?

– Да, – тихо согласилась я. – Все в один день.

Мыс Пемакид. Небольшая полоска песчаного берега – протяженностью не более четверти мили, – омываемая водами Атлантики. «Мыс» – это скорее небольшая бухта: скалистая, изрезанная, окаймленная с обеих сторон загородными летними домиками – на вид простенькими, но однозначно высшего разряда. В этом уголке Мэна показная роскошь не приветствуется, поэтому даже «приезжие» (так здесь называют всех, кто родился не в Мэне) богатством не щеголяют, здесь так не принято, в отличие от других регионов.