— Это совсем рядом, и мой зять ее возьмет с собою. Это так; он даже сможет взять ее верхом на кобылу, таким образом она сбережет свои башмаки. Вот он возвращается к ужину. Послушай-ка, Жермен, маленькая Мари поступает пастушкой в Ормо. Ты ее отвезешь на своей лошади, не правда ли?

— Хорошо, — сказал Жермен; хотя он и был озабочен, но всегда был готов услужить ближнему.

В нашем кругу никакой матери не пришло бы никогда в голову поручить свою шестнадцатилетнюю дочь мужчине двадцати восьми лет! — так как Жермену было, действительно, всего двадцать восемь лет и хотя, по местным понятиям, он считался уже старым, если думать о возможности брака, но все же был самым красивым мужчиной в округе. Работа не иссушила и не изнурила его, как большинство крестьян, проработавших десять лет над землей. Он был в силах работать и еще десять лет и не состариться, и нужно было, чтобы предрассудок относительно возраста был очень силен в сознании молодой девушки, чтобы помешать ей увидеть, что у Жермена был свежий цвет лица, живые и голубые, как майское небо, глаза, розовый рот, превосходные зубы, красивое и гибкое тело, как у молодой лошади, еще не покинувшей лугов.

Но чистота нравов есть священная традиция в некоторых деревнях, отдаленных от развратной сутолоки больших городов, и между всеми семьями Белэра семья Мориса славилась своей честностью и порядочностью: Жермен ехал, чтобы найти себе жену; Мари была чересчур юна и бедна, чтобы он мог подумать о ней в этом смысле; и нужно было быть бессердечным и плохим человеком, чтобы появились какие-нибудь грешные мысли относительно нее. И старик Морис нисколько не был обеспокоен, увидав, что он берет к себе на лошадь эту хорошенькую девушку; и Гилета побоялась бы его оскорбить напоминанием, что он должен уважать ее, как сестру; Мари, плача, влезла на кобылу, после того как двадцать раз поцеловала свою мать и своих юных подруг. Жермен, печальный сам по себе, тем более сочувствовал ее горю, и отъехал с очень серьезным видом в то время, как соседи, махая рукой, прощались с маленькой Мари и не думали ничего плохого.

Серка была молода, красива и сильна. Она без всякого усилия несла свою двойную ношу, прижимая уши и грызя удила, как и подобает гордой и горячей кобыле. Проезжая вдоль луга, она заметила свою мать, которую называли старой Серкой, как ее самое звали молодой Серкой, и заржала ей в знак прощания. Старая Серка подошла к изгороди, позвякивая своими железными путами, и попробовала поскакать по краю луга за дочерью; но, увидав, что та пустилась крупною рысью, она заржала в свою очередь и остановилась — задумчивая, обеспокоенная, нос по ветру, не думая больше жевать траву, которой у нее был полон рот.

— Это бедное животное все еще помнит свою кровь, — сказал Жермен, чтобы отвлечь немного маленькую Мари от ее горя. — Это мне напоминает, что я не поцеловал своего маленького Пьера, перед тем как уехать. Гадкого ребенка не было дома! Он хотел вчера вечером, чтобы я дал ему обещание взять его с собой, и он проплакал целый час в своей кровати. Нынче утром опять он пробовал меня убедить. О, какой он ловкий и ласковый! Но, когда он увидел, что ничего не выходит, господинчик наш рассердился: он ушел в поле, и я его не видел все утро.

— А я его видела, — сказала маленькая Мари, делая усилие, чтобы сдержать слезы. — Он бежал с детьми в ту сторону, где у нас порубки, и я сейчас же догадалась, что он давно уже из дому, так как он был очень голоден и ел терн и ежевику. Я отдала ему хлеб от своего завтрака, и он сказал: «Спасибо, моя маленькая Мари, когда ты придешь к нам, я тебе дам лепешек». Ужасно у вас милый ребенок, Жермен!

— Да, он очень милый, — сказал крестьянин, — и я не знаю, чего бы я только не сделал для него! Если бы его бабушка не была более рассудительна, чем я, я не мог бы удержаться и взял бы его с собой, он так сильно плакал, и его бедное маленькое сердечко так сильно билось.

— Ну, что же, почему бы вам его и не взять, Жермен? Он бы вам ничуть не помешал, он такой благоразумный, когда исполняют то, чего ему хочется.

— Кажется, он был бы лишним там, куда я еду. По крайней мере, таково мнение дяди Мориса. А я думал, что, как раз наоборот, нужно бы посмотреть, как его там примут, ведь с таким славным ребенком должны были бы очень ласково обойтись… Но дома говорят, что не нужно начинать с того, чтобы показывать тягости нашей жизни… Я не знаю, зачем я с тобой об этом говорю, Мари; ведь ты ровно ничего в этом не понимаешь.

— Да нет же, Жермен, я знаю, что вы едете жениться; моя мать мне это сказала, приказав никому об этом не говорить, ни у нас, ни там, куда я еду, и вы можете быть спокойны: я не скажу об этом на слова.

— И хорошо сделаешь, ведь ничего не решено, может быть я не подойду этой женщине.

— Нужно надеяться, что подойдете, Жермен, и почему вы можете ей не подойти?

— Кто его знает? У меня трое детей, это тяжело для женщины, которая им не мать!

— Это правда, но ваши дети не такие, как другие дети.

— Ты думаешь?

— Они красивы, как маленькие ангелочки, и так хорошо воспитаны, что не найдешь прелестнее их.

— Но Сильвэн-то не очень удобен.

— Он совсем маленький! Он не может быть другим, но он такой умный!

— Это правда, он умный и какой смелый! Он не боится ни коров, ни быков, и если бы ему только позволить, он лазил бы на лошадей вместе со старшим.

— Я на вашем месте, я взяла бы с собой старшего. Наверное, вас сейчас же бы полюбили за то, что у вас такой красивый ребенок!

— Да, если женщина любит детей; но если она их не любит!

— Разве есть женщины, которые не любят детей?

— Немного, я думаю; но все-таки есть, и это меня тревожит.

— Вы, значит, совсем не знаете этой женщины?

— Не больше, чем ты, и боюсь, что лучше ее не узнаю и после того, как увижу. Я-то ведь очень доверчив. Когда мне говорят добрые слова, я им верю; но несколько раз мне пришлось уже в этом раскаяться, ведь слова — это не поступки.

— Говорят, что это очень порядочная женщина.

— Кто это говорит, дядя Морис?

— Да, ваш тесть.

— Это прекрасно, но он ее тоже не знает.

— Ну, что же, вы ее скоро увидите, вы будете очень внимательны, и нужно надеяться, что вы не ошибетесь, Жермен.

— Знаешь, маленькая Мари, я очень бы хотел, чтобы ты вошла ненадолго в дом, перед тем как прямо итти в Ормо; ты такая наблюдательная и всегда была умницей, и ты все замечаешь. Если ты увидишь что-нибудь неподходящее, ты тихонечко предупреди меня.

— О нет, Жермен, я этого не сделаю, и я буду бояться ошибиться; да и кроме того, если какое-нибудь мое легкомысленное слово отвратит вас от этого брака, ваши родители на меня рассердятся, а с меня уже и так достаточно горестей, и я не хочу навлекать еще новых на бедную мою дорогую мать.

Пока они так разговаривали, Серка отшатнулась, насторожив уши, затем пошла вперед и приблизилась к кусту, где что-то, что она начинала узнавать, сначала ее испугало.

Жермен бросил взгляд на куст и увидал во рву, под густыми и еще свежими ветками срубленной дубовой верхушки, что-то такое, что он принял за ягненка.

— Это заблудившееся животное, — сказал он, — или мертвое, оно не двигается. Может быть кто-нибудь его разыскивает, нужно посмотреть.

— Да это не животное, — воскликнула маленькая Мари: — это спит ребенок; это ваш малютка-Пьер!

— Вот так история! — сказал Жермен, слезая с лошади, — полюбуйтесь-ка на этого шалунишку, как он спит тут, так далеко от дома, да еще во рву, где могут быть змеи!

Он взял на руки ребенка, который улыбнулся ему и, открыв глаза и обхватив его за шею руками, сказал:

— Папочка, ты меня возьмешь с собой!

— Да, да, все та же песня! Что вы там делали, гадкий Пьер?

— Я ждал моего папочку, когда он проедет, — сказал ребенок, — я смотрел на дорогу и так старался, что заснул.