Отчего Гамильтон решил, что Новый Орлеан — «единственное место», так и осталось для Викки непостижимой тайной. Безусловно, там были записывающие компании, но все они в основном занимались джазом, и очень-очень немногие из них желали иметь дело просто с настырными непрофессионалами. И одной из таких фирм, все-таки уделявших внимание любителям, была фирма «Ригэл Рекордс» [16] во главе которой стоял ее президент, человек по имени Энтони Кениг, и вне всякого сомнения, название студии было напрямую соотнесено с фамилией президента, потому что «Konig» по-немецки значит «король». Тогда в 1964 году Кениг был большим и привлекательным сорокалетним мужчиной. К тому времени он уже получил наследство, доставшееся ему от отца — состоятельного фермера, занимавшегося выращиванием сои в округе Вест-Кэрролл — и теперь он собирался создать свою собственную марку в музыкальном бизнесе. Можно только догадываться, каким образом Виктории Миллер, высокой и возбуждающе-привлекательной, умевший уже только одним своим видом пробудить в мужчине чувственное желание, удалось поразить воображение господина Кенига, но он немедленно устроил прослушивание для нее и для ее странствующего друга-гитариста, а после этого свел их с двумя музыкантами, из тех кого он прослушивал раньше — бас-гитаристом и ударником, впоследствии организовавших вместе с Джеффри Гамильтоном группу «Уит». 

— Это было настоящим началом, — проговорила Викки и снова вздохнула. — О, Мэттью, кажется, что это было так давно, — она придвинулась ко мне, и вдруг поцеловала меня очень неожиданно нежно и глубоко, потом Викки поднялась с дивана, затушила в пепельнице оставшийся от «косячка» окурок и снова повернулась ко мне, — я хочу, чтобы мы занялись любовью немедленно, прямо сейчас.

— Да, — отозвался я.

— Прошу вас, — она протянула мне руку.

В свете последовавших за этим событий я бы решился на то, чтобы утверждать, что последующие три часа, проведенные мной в спальне Викки имели под собой какую-то тайную основу, некую цель, не имевшую ничего общего с любовным актом. И даже потом мне казалось, что во всем этом присутствовало уж очень чрезмерное желание понравиться, и почти навязчивая идея всенепременно произвести незабываемое впечатление, это можно было даже назвать просто демонстрацией своих возможностей, что должно было бы быть занесено в летописи таких же любовных марафонов, как эта наша «Ночь ночей», возможно даже для того, чтобы побить все существующие рекорды из увесистой книги мистера Гиннеса. После развода мне приходилось оставаться наедине с женщинами, которые выкладывали передо мной весь свой секс-арсенал, все, на что они только были способны. Скорее всего в тот момент они чувствовали себя так, словно им пришлось оказаться на месте фокусника, желающего поразить всех своей сноровкой и умением. Мне приходилось бывать с женщинами, застенчиво строившими из себя девственник, обладая в то же время настолько мощным сексуальным потенциалом, которому, наверное, могли бы позавидовать все шлюхи Бомбея вместе взятые. Я спал с женщинами, желавшими учиться («Мэттью, я правильно это делаю?») и желавшими учить («А сейчас я сделаю тебе так хорошо, как тебе еще ни с кем не было»). Были у меня женщины, легко шокируемые («О Боже, это же просто отвратительно!») и такие, кто сам мог запросто шокировать («Мне однажды пришлось заниматься этим с двумя неграми и кобелем лабрадора»), но эти три часа, проведенные с Викки Миллер на ее кровати, в ее спальне, в то время как дочь ее безмятежно спала в своей комнате, были часами самого дикого и беспощадного секса из всех тех, что мне когда-либо пришлось испытать, занимаясь любовью с любой другой женщиной или даже с двумя женщинами сразу.

К половине третьего утра я полностью выдохся, пресытился по уши и уже просто тихо желал, чтобы маленькая Элисон постучала в дверь спальни и попросила бы дать ей что-нибудь от кашля или хотя бы спросила, где взять горчичный пластырь. А Викки, казалось, еще только-только начинала. Я не знаю, как ей удалось еще раз подготовить меня к покорному служению ее совсем еще не угасшей страсти, но так или иначе это снова свершилось. И когда наконец я снова откинулся на подушку, маленькие фарфоровые часики в гостиной пробили три раза, а ее неутомимая рука уже вновь беспокойно и умоляюще задвигалась там, где у меня уже и так все болезненно трепетало, и я уже начал опасаться, что все-таки очень права была моя мать, когда время от времени она начинала твердить мне, будто бы эта штука может напрочь отвалиться, если я стану ею чересчур злоупотреблять. Кажется, это был как раз тот случай. Викки снова склонилась надо мной.

— Викки, — измученно проговорил я, — мне надо идти.

— Нет, — отозвалась она, — не надо.

— Мне действительно…

— Останься на ночь.

— Не могу.

— Нет, можешь.

В тот момент я думал и о том, что в девять утра мне нужно будет быть уже в офисе. Я думал также и о том, что если бы моей собственной дочери было бы теперь шесть лет, то мне вовсе не хотелось бы, чтобы она, проснувшись утром часов в восемь, обнаружила бы голого чужого мужчину, бреющегося к тому же в ванной у ее матери. И еще я думал о том, что с меня этого уже достаточно. Мне казалось, что полученного сегодня мне с лихвой хватит на очень долгое время и даже еще останется про запас.

— Останься, — прошептала она и опять настойчиво припала ко мне губами.

— Викки, милая, я люблю тебя, но…

— Нет, ты меня не любишь, — возразила она мне.

— Радость моя, я…

— Тогда останься.

— Я не могу больше…

— Останься, если любишь меня.

— Нет…

— Ну пожалуйста.

— Я не могу…

— Мэттью, пожалуйста, останься Мэттью, ну пожалуйста, дорогой, не уходи любимый, пожалуйста, Мэттью, пожалуйста…

Ее голос мелодично и завораживающе мурлыкал над моим обессилевшим телом, а затем она быстро и решительно поднялась надо мной: «Пожалуйста, Мэттью, малыш останься со мной ну малыш ну скажи мне „да“ ну пожалуйста Мэттью…», — она бормотала это, глотая слова, она приказывала и умоляла одновременно, это была возбужденная дикая самка со слишком разыгравшимся аппетитом, чтобы этот голод можно было так запросто утолить — примерно так я думал тогда. Когда же наконец она признала свое поражение, когда она наконец поняла, что даже этим умоляющим ртом ей не удастся добиться от меня даже сколь-нибудь призрачного намека на желание вновь обладать ею, она вновь переменила положение, и теперь, усевшись на меня сверху, Викки осторожно взяла мое лицо в свои ладони, наклонилась вперед и начала нежно целовать меня в губы и щеки: «Мэттью, просто останься здесь со мной, ладно? — упрашивала она. — Я обещаю, что больше ничем не потревожу в тебя, я только хочу заснуть в твоих объятиях, ты ведь сделаешь это ради меня, Мэттью, Мэттью, ты просто скажи мне, что ты останешься здесь ради меня, ну пожалуйста, Мэттью», — слова ее перемежались теми трепещущими поцелуями и легкими прикосновениями ее языка. На часах было уже десять минут четвертого. Я медленно и крепко поцеловал Викки в губы, а затем снял ее с себя и заглянул в ее глаза.

— Викки, — снова заговорил я, — мне на самом деле нужно идти.

— О'кей, — вдруг резко ответила она, — замечательно, — она быстро отодвинулась и, повернувшись спиной ко мне, натянула на себя простыню.

— Ведь у меня вся одежда дома…

— Ну конечно.

— Одежда, в которой мне идти на работу…

— Ну да.

— И кейс…

— Но что же ты тогда не уходишь? — спросила она.

— Викки, — сказал я, — мне было бы очень неудобно, если бы твоя дочь застала меня здесь, когда…

— Зато ты кажется не очень-то смущался, когда трахал меня, — отпарировала она.

— Викки…

— А теперь просто уходи, ладно?

Я молча и быстро оделся, а потом подошел к кровати, на которой она осталась лежать, так и не глядя в мою сторону. Я попробовал поцеловать ее на прощание.

— Не стоит, — сказала она.

— Я позвоню завтра, — проговорил я, — точнее, уже сегодня. Ток что попозже сегодня.