В следующий раз, хотя командир роты и подписал мой рапорт на отпуск, но, словно учитель в школе, исправил его красным карандашом. В школе мы, как тогда было принято, изучали немецкую (готическую) каллиграфию и наряду с ней – латинскую, для уроков латинского языка. Я привык на письме перемежать готические буквы латинскими. Хотя мое прошение об отпуске и было принято, но «ошибочные» буквы были почерканы красным карандашом. Таким образом, командир роты показал абитуриенту, этому «ничто», что тот, несмотря на восемь лет гимназии, не умеет правильно писать по-немецки.
Иногда, в зависимости от настроения главного фельдфебеля, утренний осмотр превращался в издевательства с непредсказуемыми придирками. Ему, например, могло показаться, что пряжка ремня недостаточно блестит, что неправильно повязан галстук или что он недостаточно чист, что волосы недостаточно коротко пострижены. Или, как уже упоминалось, ему просто попадался абитуриент – сразу же следовало наказание в виде многочисленных «лечь – встать», «прыжков по-заячьи» или бега вокруг казармы. Мне особенно запомнился тщедушный солдатик, который в полной выкладке, то есть в стальном шлеме, с ранцем и винтовкой, должен был карабкаться на высокий ящик с песком, который был установлен перед окнами полуподвала с целью защиты от разрывов авиабомб. Забравшись наверх, он должен был встать по стойке «смирно» и кричать: «Я – позор для германского Вермахта!» На что главный фельдфебель хладнокровно повторял приказ: «Громче!» Это продолжалось до тех пор, пока бедный малый совсем охрип. Вид этого маленького солдата на ящике с песком, запуганного, чуть не плачущего, из последних сил пытающегося достаточно громко крикнуть, был очень жалким. Его вынужденное признание было скорее позором для Вермахта.
Особенно несправедливым я считал наказание за плохую стрельбу. Наша рота на танковых стрельбах действительно плохо стреляла. Причина неудачи этих стрельб заключалась не в самом подразделении, а в постановке задачи и в приказах руководившего унтер-офицера. Упражнение заключалось в том, чтобы из пулемета, установленного на танке типа I, едущем по неровной бетонированной дороге, на участке, ограниченном флажками, сделать 25 выстрелов по круглому щиту с нарисованным в полный рост солдатом. Из едущего танка можно было смотреть только в прицел. Можно легко себе представить, что когда танк едет по неровной дороге, то неподвижно закрепленный в его башне пулемет направлен то на дорогу, то в небо. Так получилось и у меня, когда я сидел в танке на месте стрелка. Первый флажок уже давно проехали, и я должен был открыть огонь по цели. Но так как я ее не видел, то и не стрелял. Тут начал кричать унтер-офицер:
– Стреляйте же наконец!
Но я по-прежнему не видел цели. Почему я должен был стрелять, не видя ее? Это был мой первый мелкий отказ выполнить приказ. Но тут вдруг цель показалась точно в перекрестье прицела, я нажал на спуск, и все 25 пуль попали точно в мишень. Если бы я, следуя приказу, «наконец», то есть раньше времени, открыл огонь, то у меня, как и у других рекрутов, все пули попали бы в дорогу или ушли в небо.
Обучение проводилось на танках типа I. Унтер-офицер инструктор во время полевых занятий
Из-за того, что почти все рекруты в таких условиях промазали по цели, все должны были не продолжать тренироваться в стрельбе, а в наказание в воскресенье после обеда четыре часа заниматься строевой подготовкой. Во время нее все 150 рекрутов роты маршировали в одной шеренге, то есть в один растянутый ряд один возле другого. Но настоящее наказание началось, когда последовали приказы о быстром изменении направления: два или три раза «правое плечо вперед марш!» и «левое плечо вперед марш!». При этом, в зависимости от поданной команды, крайний марширующий солдат должен был относительно быстро поворачиваться на 180 градусов на месте, а остальные, словно спица колеса, в зависимости от своего удаления от него, быстро идти или почти бежать. Как только выравнивали строй в указанном направлении, следовал новый приказ. Через четыре часа таких занятий мы были совершенно измотаны и озлоблены. Примечательные слова нашего командира роты, которыми он подбадривал рекрутов во время учебы: «Рекрутское время – самое лучшее время жизни» – вскоре превратились в обычное глумление.
30 мая 1941 года часть прощалась с командиром батальона. По этому поводу был устроен помпезный парад, как в мирное время. Но в таком гарнизонном городишке, как Бёблинген, война была еще незаметна.
Во время тяжелой службы небольшие минуты отдыха сначала использовались для написания писем, а иногда удавалось получить увольнение в гарнизонный город Бёблинген. Тогда чаще всего мы ходили в кафе. Вопреки заявлению Гитлера о том, что каждый должен иметь свой «народный радиоприемник», в бёблингенской казарме никакого радио у рекрутов не было. Особенными развлекательными мероприятиями были посещения кино, где рекруты с удовольствием смотрели фильмы киностудии УФА.
На выходе из казарм у солдат, идущих в увольнение, дежурный требовал предъявить солдатскую книжку, расческу и презерватив (что было особенно важно, так как за заболевание венерической болезнью всегда следовало строгое взыскание). Без этих предметов выйти было невозможно.
9 марта 1941 года меня отпустили в отпуск в Штутгарт, на международный футбольный матч Германия – Швейцария. После многонедельной жизни в казарме было особым удовольствием перед игрой пройти мимо шикарных магазинов по штутгартской Кёнигштрассе. Но что особенно осталось у меня в памяти, что все прохожие, не считая хорошеньких женщин, почти все оказывались начальниками. Мне почти непрерывно приходилось поднимать правую руку к пилотке, чтобы то и дело приветствовать унтер-офицеров, фельдфебелей или офицеров, шедших навстречу.
Время моей службы рекрутом было чудесным образом прервано первенством 5-го армейского корпуса по лыжным гонкам, проходившим в Фельдберге (Шварцвальд). Однажды главный фельдфебель спросил: кто умеет ходить на лыжах? Сразу же откликнулся мой друг по трудовой повинности, с которым до сих пор мы были неразлучны, и я. Когда нас отправили к командиру батальона, то мы почуяли, что нам представится шанс прервать надоевшую муштру, и сразу же заявили, что мы не только «старые шварцвальдские лыжники», но и члены известного лыжного общества. Нас действительно послали на соревнования, хотя на самом деле до сих пор мы участвовали только в школьных гонках.
При великолепной мартовской погоде восемь дней мы провели в пансионе в Медвежьей долине у подножия Фельдберга, катались на лыжах и загорали. К нам приехали наши подружки из Фрайбурга, и мы прекрасно провели это время. Мы участвовали и в соревнованиях. Это было что-то вроде гигантского слалома. Я стартовал под номером 42 и упал неподалеку от финиша. Из 128 участников я занял 72-е место. Я участвовал также с сослуживцами в эстафете четыре по пять километров.
За время обучения рекрутом я получил удостоверение механика-водителя танка до 10 тонн. Обучение проводилось на LAS I, как тогда сокращенно назывался сельскохозяйственный трактор. Условное название осталось со времен «подпольного рейхсвера». На самом деле речь шла о шасси танка I.
По завершении учебы в конце марта 1941 года большинство молодых солдат было направлено в боевые части 7-го или 8-го танковых полков в Африку. Я тогда написал матери об успехах немецких танковых войск в Африке и связывал с этим надежду на скорое завершение войны. Мы, молодые солдаты, тогда еще не знали, что нам еще предстоят четыре военных года, и не догадывались, что нас ждет.
На занятиях мы слышали, что Роммель во главе Африканского корпуса через Египет будет наступать в направлении Кавказа, а войска, которые позднее начнут наступать на Балканский полуостров, должны будут встретиться с ним на половине пути. И вся Европа оказалась бы в клещах немецких танковых войск. Тогда следовало лишь оценить эти гигантские расстояния на карте, и даже у оптимиста появились бы сомнения в правильности таких прогнозов. Впрочем, ход войны мы даже не обсуждали.
