Эдита открыла платьевой шкаф и стала вынимать из него свои вещи. Рядом на диване находился почти пустой дорожный чемодан, на дне которого лежали только шорты и пара футболок. Надеть что-нибудь приличное не то что в самом Париже но даже в дорогу, по её мнению, было совершенно нечего.

Она вытащила коричневое вечернее платье с блесками и глубоким декольте и, придирчиво оглядев его, с раздражением бросила на пол. Той же участи постигло и красное платье с бантом, и белый брючный костюм, две пары джинсов, несколько пуловеров и кофточек, бесчисленное количество юбок. Теперь в стороны, словно журавли, разлетались светлые блузки. Еще месяц назад она думала, что все они выглядят на ней очень мило. Одни она когда-то вышила светлым шелком, чтобы казались повеселее, другие снабдила орнаментом в несколько цветов, что по её мнению добавляло блузкам изысканность.

Она считала, что никогда не отставала от моды, но, опустошив шкаф, окончательно пришла к выводу, что носить в столице Франции ей будет абсолютно нечего.

Наконец, переступив через внушительную кучу одежды, она устало опустилась на стул, готовая вот-вот разреветься от отчаяния. Билеты в Париж, в столицу мира, в город её мечты, куда её неожиданно пригласил Пантов, уже были куплены, места в гостинице и даже на спектакль в кордебалет «Мулен Руж» забронированы, но теперь она была готова отказаться от столь желанной поездки только из-за того, что все её наряды изрядно устарели и износились.

Она оглядела свою спальню, словно хотела отыскать ещё один шкаф, в котором бы нашлось что-то стоящее. Ее взгляд вдруг застыл на фотографии, которая до сего дня почему-то оставалась ею незамеченной. На снимке, где они с Агейко сидели на корточках на берегу озера, она выглядела очень симпатично и привлекательно. Агейко очень нравилась эта фотография. На Эдите был пуловер в полоску, который по цвету соответствовал леггинсам. Розовая куртка, на ногах парусиновые спортивные тапочки. Волосы, подхваченные лентой в тон куртки. А легкий макияж, который она сделала в тот день гармонировал с общей цветовой гаммой её одежды.

Она подняла тапочек и запустила им в портрет: не пойдет же она, черт побери, в «Мулен Руж» в розовой куртке и парусиновых тапочках!

Фотография упала на пол и разбилась. А Агейко по-прежнему улыбался ей. Эдита закрыла лицо руками и разрыдалась.

После того злосчастного вечера в казино Эдита несколько дней была на грани нервного срыва. Две ночи она не могла заснуть. Перед глазами стоял Агейко с окровавленными губами и как видение время от времени возникал эпизод: Пантов передает карту соседу за игровым столом. Он потом её убеждал, что никакого обмена не было: ей почудилось, предвиделось, показалось. И она поверила. Нет, скорее не поверила, она старалась поверить оправданиям Пантова, после того, как Агейко облил её грязью с ног до головы. Боже, как она ненавидела его, своего бывшего жениха, в тот момент! Как он сказал? «В итоге дамы ложатся не под королей и тузов, а под обыкновенных валетов…» Кого он понимал под дамой? Ее, Эдиту? А под валетом — Пантова? Ну, конечно, его высказывание было далеко не двусмысленным. Когда завязалась драка, у неё улетучилась последняя жалось к нему. Она уже была не прочь, дабы его получше проучили.

А когда с Пантовым вышла из казино, села в машину, Эдита, наконец, разревелась. Пантов обнял её за плечи, привлек к себе, и она даже не спросила, куда они едут. Ей было все равно. В тот момент она считала себя самой обиженной и несчастливой женщиной на земле. Ну, почему, почему ей так не везет в жизни? Неудачница. Мать-одиночка. И кому пожаловаться на свои тяжелые переживания? Разве расскажешь о том, с кем и как она нажила ребенка, на взлете любви или на её обломках произошло расставание с первым мужем, была ли она покинута или сознательно решила оставить Фильку без отца только ради того, чтобы наполнить свою жизнь хоть каким-то смыслом?

Даже, когда после рождения Фильки их отношения с Агейко начали снова налаживаться, она видела, что на первом месте у него была не любовь к ней, а жалость. А она ненавидела жалость в глазах мужчин и потому ещё надежнее старалась спрятаться в непроницаемую скорлупу и упиваться собственной непонятностью. А Агейко, видимо, так ни в чем и не разобрался.

Из казино Пантов привез её к себе домой. Она сидела в глубоком уютном кресле среди дорогих картин и икон, поджав под себя ноги.

Ухажер хлопотал около стола, спрашивал, заглядывая в глаза, чего бы она хотела выпить. Шампанское брют или полусладкое? Мартини? Нет шампанского она напилась досыта в казино. Несколько кровавых бокалов, наполненных обидой и оскорблениями. Она хотела все забыть и попросила водки. Как можно больше, пусть даже в граненом стакане. Опускаться дальше некуда.

— Где же я найду граненый? — суетился счастливый Пантов, бросая на неё хищные взгляды, — Вот могу дать хрустальный фужерище. Чешский хрусталь. Здесь больше чем в стакане будет.

Она даже не почувствовала, что пьет водку. А он уже опустил голову ей на колени и мурлыкал о том, как они проведут время в Париже. Она не оттолкнула его. Ей было все равно, кто теперь рядом.

Она небрежно откинула его голову с колен, поднялась и, не проронив ни слова, направилась в сторону спальни, на ходу скидывая с себя вечернее платье. Пусть это будет его ночь, Пантова. На зло всем. И Агейко, и отцу, и Фильке, и самой себе!

Она проснулась в полдень, и Пантов подал ей кофе в постель. Он старался показать себя нежным и заботливым хозяином. Эдита попросила трубку радиотелефона и позвонила домой. Длинные гудки известили, что в квартире не было ни одной живой души. Значит отец сам завез Фильку в садик. Значит до вечера оставалось время, чтобы подумать, как вести себя дальше. Нет, не о том нужно было думать, как найти оправдание своему поступку, а о том, стоит ли круто менять жизнь. А Пантов уже лежал рядом под одеялом и обнимал её. Она совершенно не помнила, что произошло ночью. Были разговоры о предстоящей совместной поездке в Париж. Были увещевания о любви чуть ли не с первого взгляда, во что ей почти не верилось. Ах, да! Еще было много поцелуев. Очень много. По крайней мере Юрка никогда не целовал её всю: от головы до кончиков пальцев на ногах. У них и любовь-то скорее напоминала схватку на бойцовском ковре.

Теперь она обнимала Пантова и со злорадством думала о своих отношениях с Агейко, стараясь отыскать в его характере и поведении самые заурядные слабости. И от того, что ей это легко удавалось, и от того, что Пантов был неутомим в эти минуты, она испытывала какое-то зверское наслаждение.

…Она подняла с пола фотографию и разорвала её на мелкие кусочки, словно старалась избавиться от всего, что могло напоминать о прошлом. О первой встрече и первом признании. О первом поцелуе и первой размолвке. А также о своем недавнем открытии, которое принесло ей неизгладимую горечь. Ведь оказалось, что Агейко, которого она, казалось, даже любила, вовсе не чудо и не исключение из общих правил. Оказывается его можно было не только любить, потеряв голову, но и столь же сильно ненавидеть. Оказывается он может быть и вовсе неприятен. Она и раньше догадывалась, что в его сознании рождались обидные слова в её адрес, но вот, слава Богу, дождалась, когда они довольно в оскорбительной форме наконец материализовались — дама под обыкновенным валетом…

Эдита нервно вздрогнула, когда за спиной услышала голос отца. Он стоял в дверях в спальню, так осунувшийся и похудевший за последние дни.

— Значит, едешь с этим пижоном в Париж?

Она не хотела обижать его перед дорогой и потому лишь грустно улыбнулась в ответ и пожала плечами: мол, так получается.

Он тяжело, совсем по-старчески, вздохнул:

— Милая девочка, если бы ты знала, какую ошибку делаешь!

— Я же не собираюсь выходить за него замуж.

— По нему тюрьма плачет. Он давно бы уже сидел, если бы не обладал депутатским статусом.

— Папа, я тебя умоляю: давай не будем об этом. Я не хочу знать, кем он был и чем занимался до нашей встречи. Важно то, что мне сейчас с ним хорошо и надежно.