Пошла уже третья неделя, а Сердюков и не думал покидать Марфино и возвращаться в город. Он был уверен, что в областном центре его никто не ждет. Ни жена, которая молчаливым приветствием только благословила его отъезд. Ни бывшая любовница, которая накануне его командировки сказалась больной и оформила бюллетень. Правда, до него дошел слух, что Леночка Пряхина снова готовится для поступления в аспирантуру.

Стараясь отвлечь свои мысли от многочисленных проблем, которые остались в городе, Сердюков истязал себя работой. Поднимался чуть свет и разъезжал по району, ни на шаг не отпуская от себя Теляшина. По его разумению как раз в Марфино никаких проблем и не было. Одна лишь работа.

Получив статус доверенного лица и временного помощника, Федор Игнатьевич, хотя каждый раз и жаловался на неугомонность профессора, да на свою не ко времени одолевшую старческую усталость, с Сердюковым не расставался. Он видел, что у Пантелеича кошки скребут на душе, и со своей стороны пытался отвлечь его от гнетущих раздумий. Они объехали почти все местные заводики и фабрики, побывали во многих сельских хозяйствах.

Нет, Сердюков даже не думал ни о предстоящей избирательной компании, ни о своем рейтинге, ни о собственном сопернике. Он просто исполнял свои обязанности депутата, встречался с избирателями, для которых был в одном лице и генеральным прокурором, и министром труда и министром социальной защиты, и искренне радовался, когда обнаружил, что на улицах Марфино резко уменьшилось число пьяных, праздношатающихся людей, а водники стали получать в кассах предприятия какие-то деньги. И хотя некоторые недоброжелатели за его спиной в открытую судачили, что заслуги его, Сердюкова, в открывшемся финансировании водообъектов нет никакой, а всему виной хлопоты одного лишь Пантова, он не обращал на ехидные реплики и высказывания никакого внимания. Пусть не он. Пусть Пантов. Главное, что людям на пользу.

Только хитрый Теляшин, кряхтя залезая и вылезая из «Уазика», на котором они колесили по избирательному округу, видел, что Сердюков мало-помалу, сам того не замечая, набирал предвыборные очки. Работницы швейной фабрики в Сосновке, которую Пантелеич поднял буквально с колен, души не чаяли в своем депутате. Еще полмесяца назад пустые пошивочные цеха могли навести уныние даже на самого безнадежного оптимиста, но с помощью вмешательства Сердюкова предприятие постепенно заработало и отдел реализации готовой продукции не успевал строчить накладные для отправки товара в центр и разные районы области.

Теперь он был званым гостем в воинских частях, для которых выбил из области обмундирование и медикаменты. Во многих поселках, куда они наведывались с завидной регулярностью, Сердюкова благодарили родители малоимущих семей, чьим детям он помог найти бесплатное место в летних лагерях отдыха и труда.

В отличие от Пантова и его доверенных лиц, Сердюков не требовал лучшего номера в марфинской гостинце, а как и в предыдущие наезды останавливался в летней кухоньке на дворе у Теляшина. В той самой, где он провел свои лучшие в жизни дни с Леночкой Пряхиной. Они поздней ночью возвращались в Марфино, Сердюков скидывал с ног грязные сапоги и жадно пил молоко, которое каждый раз не забывала оставлять на его столе жена Федора Игнатьевича.

— Что сильно тебя охмурила девка? — спросил однажды Сердюкова Теляшин.

— И не спрашивай, Федор Игнатьевич! За последние три месяца я столько глупостей наделал, сколько за всю жизнь не наберется.

— Может быть, все как-нибудь устроится?

— Что устроится, Игнатьевич? — поднял на Теляшина уставшие глаза Сердюков.

— Ну то, что ты сам хочешь, — философски развел руками старик, — Или к жене вернуться, или с молодухой примириться…

Сердюков с ехидцей в голосе заметил:

— Дипломат с тебя, Федор Игнатьевич, никакой. Ты бы со своим богатым опытом советовал что-нибудь определенное. Или — к жене. Или, как ты говоришь, — к молодухе.

Теляшин недовольно хмыкнул:

— Такого опыта, как у тебя, Пантелеич, у меня отродясь не было. Весь мой опыт — это лежать и попукивать в одной постели со своей старухой.

— А может ничего не менять? Пусть все как шло, так и идет своим чередом. Куда-нибудь, да выберемся…

— В этих вопросах я тебе не советчик и не джин из бутылки. Но вот одну простую вещь могу сказать. У каждого грешника на Земле есть свое предназначение — тянуть лямку, за которую ещё в молодости ухватился. — Теляшин искоса посмотрел на Сердюкова, — Я вот ведь в профессора не лезу? И на других баб никогда не зарился. Хотя было, конечно, подгуливал, но о своем, пусть говнистом, но родном всегда помнил.

Сердюков понял, на что намекает старый хитрец.

— А если это была любовь?

— Какая любовь, Витя! Не любовь это вовсе, а городская избалованность. У нас люди спину гнут так, что о любви и подумать-то некогда. А у вас положенное время отработал, идешь домой, вокруг сплошные юбки раздуваются, а потому и дурные мысли даже в умную, как у тебя, голову лезут. Я это приметил, когда мы около вашей думы бастовали.

Впервые за все дни Сердюков от души расхохотался.

— Ну, Федор Игнатьевич, ты и Спиноза!

Старик обиделся:

— Я тебе от всего сердца, а ты сразу обзываться начинаешь. Надо же слово-то какое похабное подобрал — Спиноза!

Сердюков уже плакал от смеха и держался за живот:

— Да не обзывал я тебе вовсе, Игнатич, а наоборот похвалил. Спиноза — это ученый, известный философ!

Старик, казалось, разозлился ещё больше:

— Ну вот опять нахамил. Всем своим видом показываешь, что ты умный, а я — дурак безграмотный. Все, с завтрашнего дня беру отвод от должности доверенного лица и выхожу на производство. Я с тобой, как с писаной торбой с утра до ночи ношусь, скидок на свой преклонный возраст никаких не делаю, совсем замотался. А ты ржешь, над стариком, как сивый мерин.

Сердюков уткнулся лицом в подушку и даже начал икать от приступа хохота. Когда он поднял голову, старика в кухоньке уже не было. Он встал с кровати, прошелся из угла в угол: как-то нехорошо получилось. Неужели и в самом деле обиделся на него старик?

Он вздохнул и расстелил кровать. Спальное ложе показалось ему слишком широким. Он с головой накрылся одеялом и уже через несколько секунд уснул.

Кто-то настырно тряс его за ногу. Он открыл глаза и увидел перед собой улыбающееся лицо Теляшина.

— Вставай, депутат-развратник. Нас в районе директора сельских школ ждут.

Сердюков с благодарностью посмотрел на старого водника. Значит, нисколько не обижался накануне вечером Теляшин, а, наоборот, выпендривался, чтобы хоть как-то отвлечь его, Сердюкова, от тягостных мыслей.

Когда они проезжали выдраенную до блеска стиральным порошком центральную площадь, Теляшин тронул его за рукав и показал на огромный плакат «Хотя нас и меньшинство, но мы за Сердюкова — экологически чистого человека».

— Твоя идея, Игнатич? — оглянувшись на Теляшина, без какого бы то ни было осуждения в голосе спросил Сердюков.

— Когда б я успел! Это не моя идея, а твоя работа. Наши люди прекрасно видят не только то, кто за какой юбкой увивается, но и кто делает для них благо.

— Не говори высокопарно, старик. А то я начинаю видеть себя в виде бронзового памятника на гранитном постаменте. — Он отвернулся, слегка покраснел и ещё раз стрельнул взглядом в сторону транспаранта.

Что ни говори, а ему было приятно: пусть не все, но жители Марфино все-таки заметили и оценили его старания. Впрочем, как ему казалось, благодарить они должны вовсе не его, а ту щепетильную ситуацию в которую он угодил на старости лет.

Где она теперь? С кем? Кантоной? Выздоровела ли?

Из задумчивости его вывела ехидная реплика Теляшина:

— Извини, но на памятник, Пантелеич, ты пока ещё не наработал…