Тоскливы русские пейзажи,

их дух унынием повит,

и на душе моей чем гаже,

тем ей созвучней этот вид.

Иссяк мой золота запас,

понтуюсь я, бренча грошами,

а ты всё скачешь, мой Пегас,

тряся ослиными ушами.

Только самому себе молчащему

я могу довериться как лекарю;

если одинок по-настоящему,

то и рассказать об этом некому.

Те идеи, что в воздухе веяли

и уже были явно готовые,

осознались былыми евреями,

наша участь – отыскивать новые.

Где все сидят, ругая власть,

а после спят от утомления,

никак не может не упасть

доход на тушу населения.

Купаясь в мелкой луже новостей,

ловлю внезапно слово, и тогда

стихи мои похожи на детей

случайностью зачатия плода.

Мечтай, печальный человек,

целебней нет от жизни средства,

и прошлогодний веет снег

над играми седого детства.

Вся наука похожа на здание,

под которым фундамент непрочен,

ибо в истинность нашего знания

это знание верит не очень.

Возвышенные мифы год за годом

становятся сильней печальной были;

евреи стали избранным народом

не ранее, чем все их невзлюбили.

Однажды фуфло полюбило туфту

с роскошной и пышной фигурой,

фуфло повалило туфту на тахту

и занялось пылкой халтурой.

Под ветром жизни так остыли мы

и надышались едким дымом,

что постепенно опостылели

самим себе, таким любимым.

Мне стоит лишь застыть, сосредоточась,

и, словно растворённые в крови,

из памяти моей сочатся тотчас

не доблести, а подлости мои.

Присматриваясь чутко и сторожко,

я думал, когда жил ещё в России,

что лучше «воронок», чем неотложка,

и вышло всё, как если бы спросили.

То с боями, то скинув шинель

и обильно плодясь по дороге,

человечество роет тоннель,

не надеясь на выход в итоге.

Дойдя до рубежа преображения,

оставив дым последней сигареты,

зеркального лишусь я отражения

и весь переселюсь в свои портреты.

Вся история – огромное собрание

аргументов к несомненности идеи,

что Творец прощает каждого заранее;

это знали все великие злодеи.

Иступился мой крючок

и уже не точится;

хоть и дряхлый старичок,

а ебаться хочется.

Аскетов боюсь я – стезя их

лежит от моей далеко,

а те, кто себя истязает,

и ближних калечат легко.

Зачем печалиться напрасно,

словами горестно шурша?

У толстых тоже очень часто

бывает тонкая душа.

Не видел я нигде в печати,

но это знают все студенты:

про непорочное зачатие

миф сочинили импотенты.

О чём-то грустном все молчали,

но я не вник и не спросил,

уже чужие знать печали

нет у меня душевных сил.

Думаю об этом без конца,

наглый неотёсанный ублюдок:

если мы – подобие Творца,

то у Бога должен быть желудок.

Конечно, всё на свете – суета

под вечным абажуром небосвода,

но мера человека – пустота

окрестности после его ухода.

Если всё не пакостно, то мглисто,

с детства наступает увядание,

светлая пора у пессимиста —

новых огорчений ожидание.

В годы, что прослыли беззаботными

(время только начало свой бег),

ангелы потрахались с животными,

вышел первобытный человек.

Уже давно мы не атлеты

и плоть полнеет оголтело,

теперь некрупные предметы

я ловко прячу в складках тела.

Держусь ничуть не победительно,

весьма беспафосно звучу,

меня при встрече снисходительно

ублюдки треплют по плечу.