При звуках, некогда подслушанных минувшим,

любовью молодой и счастьем обманувшим,

пред выцветшей давно, знакомою строкой,

с улыбкой начатой, дочитанной с тоской,

порой мы говорим: ужель все это было?

и удивляемся, что сердце позабыло,

какая чудная нам жизнь была дана…

Однажды, грусти полн, стоял я у окна:

братишка мой в саду, Бог весть во что играя,

клал камни на карниз. Вдруг, странно замирая,

подумал я: ужель и я таким же был?

И в этот миг все то, что позже я любил,

все, что изведал я — обиды и успехи —

все затуманилось при тихом, светлом смехе

восставших предо мной младенческих годов.

И вот мне хочется в размер простых стихов

то время заключить, когда мне было восемь,

да, только восемь лет. Мы ничего не просим,

не знаем в эти дни, но многое душой

уж можем угадать. Я помню дом большой,

я помню лестницу, и мраморной Венеры

меж окон статую, и в детской полусерый

и полузолотой непостоянный свет.

Вставал я нехотя. (Как будущий поэт,

предпочитал я сон действительности ясной.

Конечно, не всегда: как торопил я страстно

медлительную ночь пред светлым Рождеством!)

Потом до десяти, склонившись над столом,

писал я чепуху на языке Шекспира,

а после шел гулять…

                       Отдал бы я полмира,

чтоб снова увидать мир яркий, молодой,

который видел я, когда ходил зимой

вдоль скованной Невы великолепным утром!

Снег, отливающий лазурью, перламутром,

туманом розовым подернутый гранит, —

как в ранние лета все нежит, все пленит!

Тревожишь ты меня, сон дальний, сон неверный…

Как сказочен был свет сквозь арку над Галерной!

А горка изо льда меж липок городских,

смех девочек-подруг, стук санок удалых,

рябые воробьи, чугунная ограда?

О сказка милая, о чистая отрада!

Увы! Все, все теперь мне кажется другим:

собор не так высок, и в сквере перед ним

давно деревьев нет, и уж шаров воздушных,

румяных, голубых, всем ветеркам послушных,

на серой площади никто не продает…

Да что и говорить! Мой город уж не тот…

Зато остались мне тех дней воспоминанья:

я вижу, вижу вновь, как, возвратясь с гулянья,

позавтракав, ложусь в кроватку на часок.

В мечтаньях проходил назначенный мне срок…

Садилась рядом мать и мягко целовала

и пароходики в альбом мне рисовала…

Полезней всех наук был этот миг тиши!

Я разноцветные любил карандаши,

пахучих сургучей густые капли, краски,

бразильских бабочек и а́нглийские сказки.

Я чутко им внимал. Я был героем их:

как грозный рыцарь, смел, как грустный рыцарь, тих,

коленопреклонен пред смутной, пред любимой…

О, как влекли меня Ричард непобедимый,

свободный Робин Гуд, туманный Ланцелот!

Картинку помню я: по озеру плывет

широкий, низкий челн; на нем простерта дева,

на траурном шелку, средь белых роз, а слева

от мертвой, на корме, таинственный старик

седою головой в раздумии поник,

и праздное весло скользит по влаге сонной,

меж лилий водяных…

                        Глядел я, как влюбленный,

мечтательной тоски, видений странных полн,

на бледность этих плеч, на этот черный челн,

и ныне, как тогда, вопрос меня печалит:

к каким он берегам неведомым причалит,

и дева нежная проснется ли когда?

Назад, скорей назад, счастливые года!

Ведь я не выполнил заветов ваших тайных.

Ведь жизнь была потом лишь цепью дней случайных,

прожитых без борьбы, забытых без труда.

Иль нет, ошибся я, далекие года!

Одно в душе моей осталось неизменным,

и это — преданность виденьям несравненным,

молитва ясная пред чистой красотой.

Я ей не изменил, и ныне пред собой

я дверь минувшего без страха открываю

и без раскаянья былое призываю!

Та жизнь была тиха, как ангела любовь.

День мирно протекал. Я вспоминаю вновь

безоблачных небес широкое блистанье,

в коляске медленной обычное катанье

и в предзакатный час — бисквиты с молоком.

Когда же сумерки сгущались за окном,

и шторы синие, скрывая мрак зеркальный,

спускались, шелестя, и свет полупечальный,

полуотрадный ламп даль комнат озарял;

безмолвно, сам с собой, я на полу играл,

в невинных вымыслах, с беспечностью священной,

я жизни подражал по-детски вдохновенно:

из толстых словарей мосты сооружал,

и поезд заводной уверенно бежал

по рельсам жестяным…

                          Потом — обед вечерний.

Ночь приближается, и сердце суеверней.

Уж постлана постель, потушены огни.

Я слышу над собой: Господь тебя храни…

Кругом чернеет тьма, и только щель дверная

полоской узкою сверкает, золотая.

Блаженно кутаюсь и, ноги подобрав,

вникаю в радугу обещанных забав…

Как сладостно тепло! И вот я позабылся…

И странно: мнится мне, что сон мой долго длился,

что я проснулся — лишь теперь, и что во сне,

во сне младенческом приснилась юность мне;

что страсть, тревога, мрак — все шутка домового,

что вот сейчас, сейчас ребенком встану снова

и в уголку свой мяч и паровоз найду…

Мечты!..

            Пройдут года, и с ними я уйду,

веселый, дерзостный, но втайне беззащитный,

и после, может быть, потомок любопытный,

стихи безбурные внимательно прочтя,

вздохнет, подумает: он сердцем был дитя!