Богунь был в душе честный малый, поэтому немедленно приступил к осуществлению плана, и так как у него на конюшне было больше порядка, нежели в доме, то через четверть часа был подведен оседланный Тамар — его лучший скакун. Богунь считался одним из лучших наездников; он с места пустил коня вскачь, и через минуту уже скрылся из вида.
Люис сидел скучный и задумчивый с сигарой на крыльце, как вдруг увидел облако пыли, потом гнедую лошадь и, наконец, Богуня.
Графчик немного нахмурился. Кузен остановился перед крыльцом.
— Хотел показать тебе скакуна, — молвил он, — и, не сходя с седла, возвращаюсь домой.
Люис иногда бывал вежлив.
— Но пусть же лошадь отдохнет немного.
Богунь потрепал коня по гриве.
— Есть у тебя гости? — спросил он.
— Никого, и я через два часа выезжаю на охоту.
В окне флигеля случайно показалась Иза, Богунь ей поклонился. Он подъехал бы к ней, не возбудив ни малейшего подозрения, но клумбы цветов и ограды не давали доступа к окнам.
— Я покажу тебе, как прыгает мой Тамар, — сказал он Люису. И, направив коня на флигель, он поднял его, перепрыгнул
клумбу, смял несколько цветов, перескочил через ограду и остановился перед окнами кузин, которые обе уже выглядывали.
Встревоженный и кое-что подозревавший, Люис хотел было подбежать к нему под предлогом, чтоб похвалить лошадь и посмотреть на нее ближе, как мать кликнула его с верхнего этажа. Люис должен был повиноваться. Богунь мигом осмотрел весь двор, вблизи не было никого, и он шепнул Изе:
— Завтра рано у беседки один молодой крестьянин хочет поговорить с тобой.
И тотчас же начал хвалить Тамара и смеяться. Иза покраснела и начала принужденно смеяться. Но Богунь поклонился ей и поскакал к Люису, который уж подходил к нему.
— Как? Ты не хочешь сойти? — спросил Люис, присматриваясь к гнедой лошади. — К чему такая поспешность.
— Мне необходимо сию же минуту возвратиться домой; я приезжал только показать тебе Тамара и пожелать доброго утра.
— И поломать немного цветов, — сказал граф, рассмеявшись.
— Кузины извинят меня.
— Конечно, если ты привез им какое-нибудь интересное известие, — молвил Люис, продолжая смеяться.
— Кузинам? Известие? О чем?
И Богунь громко расхохотался.
— Я не могу знать о чем, — заметил Люис: — может быть, о женихах, о которых они мечтают, как обыкновенно старые панны.
— Я в таких делах весьма плохой посредник, — сказал холодно пан Богуслав, — нет человека, который был бы беспомощнее в подобных обстоятельствах. Я никогда не умел вести и собственных интриг.
— Это ничего не доказывает; чужие поведешь отлично, за это ручаюсь.
— Ну, до свидания!
— До свидания!
Молодые люди поклонились друг другу, и когда взоры их встретились, ни один из них не увидел ничего особенного. Добряк Богунь был совершенно спокоен, а Люис как бы шутил.
Могло это быть и так и могло быть иначе.
Тамар полетел стрелой к Божьей Вольке.
Ни барон, ни Лузинский не хотели верить своим глазам, когда он возвратился.
— Как? Ты не был в Турове? — спросил Гельмгольд.
— Напротив, еду оттуда, — отвечал Богунь, — но, без предисловий, привожу вам не очень приятную новость.
— В чем же дело? Что такое? — спросили оба.
— Действительно, мне удалось шепнуть Изе, что завтра утром придет к беседке крестьянин для переговоров, но несносный Люис, который отошел было, вдруг намекнул мне, что я приехал к паннам с поручением от претендентов. Из этого я заключаю, что он уже догадывается кое о чем.
Молодые люди переглянулись.
— Если бы догадывались, — заметил Валек, — то не стали бы говорить, а просто постарались бы поймать.
— Э! Они предпочитают напугать, нежели сделать сцену, — отвечал Богунь. — Я их знаю; в них замечается что-то недоброе.
— Но что такое? Откуда? Панны изменить не могли. Кому же донести? Кто навел на эту мысль?
Нетрудно было угадать, ибо добряк Богунь мало знал о том, что творилось в Турове. Всю надежду возлагали на Мамерта, который должен был приехать ночью для свидания с будущими женихами.
Пан Мамерт Клаудзинский, несмотря на то, что, по-видимому, потворствовал делу графинь и их импровизированным претендентам, боялся, однако ж, подозрения, которое могло навлечь на него месть француженки и дю Валя. С бароном сносился он чрезвычайно осторожно и весьма редко. Записочки, посредством которых они сообщали друг другу свои мысли, клались патриархальным способом, заимствованным из прочитанных романов, в дупло дуба, стоявшего над плотиной между зверинцем и садом. Одна из них, написанная измененным почерком, уведомляла, что ночью Мамерт явится для очень важных переговоров к садовой калитке в Божьей Вольке.
Остаток дня прошел довольно тихо. Хозяин приказал, чтоб люди внимательно наблюдали за тем — не приедет ли кто, под предлогом дела, из Турова, и дали бы ему знать об этом. До вечера, однако ж, никого не было, и барон Гельмгольд и Валек ожидали у калитки задолго до условленного времени. Они принуждены были укрываться в тени, потому что месяц, как назло, ярко освещал окрестность.
Нетерпение начало уже овладевать не столько галицийским бароном, сколько раздражительным Валеком, как в кустах показался прибежавший человек, который приблизился к ним так ловко, что его не коснулся ни один луч месяца.
Пан Мамерт оделся особенным образом, растрепал себе волосы и загримировался так, что его трудно было узнать и близкому человеку.
Все вошли в густую заросль, и молодые люди приступили к Клаудзинскому, расспрашивая о новостях.
— Плохие новости, господа, — сказал Мамерт тихо, — наверное кто-нибудь выследил — выдал нас. Я говорю "нас", но это касается не меня, а только вас обоих, потому что, кажется, обо мне еще ничего не известно. Вчера потребовала меня графиня. Я застал у нее дю Валя; они были встревожены. До сих пор они питают ко мне безграничное доверие. Я сразу увидел, что они не знают, что делать. Графиня начала с того, что верит в мою постоянную преданность их семейству, которому так давно служу, что сумеет быть благодарной, если я захочу представить доказательства этой привязанности. Конечно, я сказал, что весь к ее услугам. Тогда дю Валь и графиня объявили мне без предисловий, не называя источника, что им точно известно, что панны задумали бежать из Турова. Я спросил с кем? Мне назвали барона.
— А! Меня назвали?
— Да, — продолжал Маметр, — и они неспокойны. Прибавили, что подозревают пана Богуслава в деятельной помощи, и поручили учредить вокруг дома скрытую стражу, чтоб ни из города, ни с почты ни один человек не мог дойти до паненок незамеченным.
— Но скажите — кто же мог изменить? — прервал его барон.
— Нельзя даже и догадаться.
— Ну, что же, были сцены, получили панны выговор? — спросил Лузинский.
— Им даже не подали и вида подозрения; в доме все по-прежнему, только словно есть стража.
— Кто приезжал в это время? — спросил барон.
— Кажется, никто, кроме Милиуса, но с почты пришло подозрительное письмо из города, написанное неизвестной мне рукой.
— Что же вы советуете? — спросил барон.
— По крайней мере несколько дней, из предосторожности, сидеть тихо. Барон пусть уедет к родным, а вы, пан Лузинский, чаще появляйтесь в городе. Кажется, панны советовались с доктором Милиусом, чтоб велел старика графа для лучшего присмотра перевезти в город; по-видимому, доктор или не посоветовал, или на этом не настаивал.
Мамерт вздохнул.
— Бога ради, господа, как можно осторожнее! — продолжал он. — Если дело выяснится преждевременно, все погибло.
Заговорщики молчали с минуту.
— Однако же, по-моему, — отозвался барон, — не мешало бы сделать некоторые приготовления.
— Разве такие, которые не возбудили бы ни малейшего подозрения.
— Я завтра рано должен явиться переодетый к беседке, — шепнул Лузинский. — Мне необходимо переговорить с графиней Изой. Она знает об этом.
— Знает? — подхватил Мамерт с удивлением. — Каким образом?