И он посмотрел в глаза Валеку, у которого начало проясняться лицо и проходить робость. Он понял, что дело шло о действительном условии, которое могло ускорить и упрочить такой в высшей степени выгодный для него брак.

Он рассудил, что, будучи предоставлен самому себе, ничего не поделает, что если захотят ему помешать, то он при своей неопытности и пылкости скорее может повредить делу. Для него было важнее всего, чтоб как можно скорее отворился перед ним рай, удовлетворяющий его гордость, чтоб ему, сироте почти без имени, вдруг очутиться на высшей ступени общественной лестницы. А там уже он был уверен выработать себе, с помощью своих способностей, блестящее положение и затмить всех. Конечно, ему недоставало многих качеств, но самообольщением он мог бы поделиться со многими из своих сверстников. Как все люди с подобным характером, он быстро отдался весь в руки этого человека, которому не доверял еще за минуту до этого. Протянув дрожащую руку Мамерту, на лице которого не заметно было ни малейшего следа волнения, он сказал:

— Соглашаюсь на все условия, и уверен, что вы нам не измените.

— А теперь, — шепнул ему на ухо Мамерт, — здесь не место говорить о подробностях, потому что кто-нибудь нас может подглядеть или подслушать. Возвращайтесь в Божью Вольку, откуда вы пришли, если не ошибаюсь, не давайте никому ничего заметить, спрячьте кольцо, ибо я боюсь, чтоб его не узнал пан Богуслав, ваш приятель. Он хороший человек и вредить не будет, но при случае может разболтать, и тогда все погибло. Если не ошибаюсь, там будет, непременно будет сегодня, — прибавил управляющий выразительно, — галицийский барон Гельмгольд Каптур. Он поговорит с вами в стороне о деле, и вам надобно с ним условиться. — Здесь Мамерт шепнул еще тише: — Он сватается за графиню Эмму, понимаете? Об остальном переговорим впоследствии, а вы ступайте через плотину в зверинец, а там дорога вам знакома. До свидания, в городе вечером, непременно у Мордки Шпетного, где следует быть и барону; только прошу осторожнее, чтоб никто не видел. Проберитесь как-нибудь задами и никому ни слова, кроме барона.

И, обменявшись еще несколькими словами с Валеком, Мамерт вывел его за калитку, а сам возвратился в парк.

Вся эта сцена продолжалась недолго, но на обоих актеров произвела глубокое впечатление. Валек вышел на плотину, словно пьяный, а Мамерт начал, задумавшись, блуждать по парку. Видно было, что он обсуждал, рассчитывал, что переживал трудные, но неизбежные в своей жизни минуты.

"Дольше, — говорил он сам с собою, — вещи не могли оставаться в таком напряженном, натянутом положении: всему есть свой конец, и это могло окончиться гораздо хуже. Умный человек finem spectat. Господа эти в моих руках, а графини сделают, что я захочу, лишь бы помочь им избавиться от неволи. Не было спасения. Не сегодня-завтра граф может умереть, панны, пожалуй, выберут себе таких мужей, что потянут меня к расчету. Лучше же самому выйти сухим из воды… Сбылось! А, наконец, — прибавил он, — если и не сбылось, то необходимо, чтоб они постоянно были у меня в руках. Если им не повезет, я буду спасать себя.

И Мамерт махнул рукою. В это время мелькнула тень и, испугавшись, словно его поймали на месте преступления, он поднял глаза и увидел графиню Изу, на лице которой отражалось явное смущение.

Положение было затруднительное, но счастливое. Очевидно, графиня догадывалась о чем-то, боялась Клаудзинского, что-то предчувствовала.

Мамерт поздоровался с нею необыкновенно вежливо, с выражением участия на лице. Иза остановилась.

— Вы так рано встаете, пан Мамерт, — сказала она.

— Я должен быть ранней пташкой, уважаемая графиня, — отвечал он, — ложусь с петухами, но и встаю также вместе с ними. Все надо осмотреть, всюду заглянуть; прислуга, как только заметит, что за нею нет присмотра, немедленно разбалуется, а добросовестный человек должен быть рабом своих обязанностей.

— И у вас есть дело даже в саду? — спросила Иза, смотря ему в глаза.

— Нет, но возвращаясь с поля через калитку, я заметил возле беседки какую-то постороннюю личность, а так как в этот час она показалась мне подозрительной, то, признаюсь, захотелось узнать…

Иза очень покраснела, приложила ко рту платок под тем предлогом, что ее одолевает приступ кашля, и опустила глаза.

Мамерт усмехнулся кротко, по-отцовски, и с выражением искреннего счастья, что не ускользнуло от Изы, которая взглянула на него украдкой.

— И вы встретили кого-нибудь? — спросила она.

— Могу сказать — поймал, — отвечал Мамерт, — потому что осадил его у калитки, а через забор он уйти не имел возможности.

— Кто ж это?

— Э, бродяга какой-то, — сказал, улыбаясь и прижмурив глаза, управитель, — вы его, конечно, не знаете.

— Но кто же такой, и что он здесь делал? — с беспокойством спросила Иза.

Мамерт осмотрелся осторожно и сказал тихим голосом:

— Могу ли я знать, зачем он сюда приходил? Может быть, привлекла его сюда панна Манетта, а может быть, и кто другой, но только женское дело, потому что молодой парень. Я его видал в городе, потому и узнал его; это воспитанник доктора Милиуса.

Собеседники посмотрели в глаза друг другу.

— Вы его не знаете, графиня? — спросил управляющий.

Иза нахмурилась, в крови у нее был панский нрав; ее оскорбило, что кто-нибудь мог позволить себе шутить с нею, а из слов Мамерта она догадывалась, что он выследил их.

— Да, я знаю его, — отвечала она смело.

— А, вы его знаете? Извините, — сказал управляющий, — вы его знаете. Может быть, вы и теперь видели его?

— Видела и не скрываю этого, — сказала Иза отважно. — Пан Клаудзинский! Хотите ли быть моим другом, или принадлежать к числу моих притеснителей? Говорите откровенно!

— О, графиня! — воскликнул Мамерт с упреком, как бы полным грусти. — Разве можно предлагать мне подобный вопрос, мне, вашему слуге, пламеннее которого никто не желает вам счастья?

Иза подошла ближе и, осматриваясь, положила палец на уста.

— Послушайте, Клаудзинский, — сказала она панским тоном, — помогите мне выйти из неволи и вы не будете жалеть об этом.

— Не место и не время говорить об этом, — шепнул Мамерт. — Вы знаете, что у нас в подозрении все, кто желает вам добра. Скажу только одно, что все устроится, лишь бы вы уговорили графиню Эмму, чтоб она ласковее взглянула на барона Гельмгольда. Нельзя иначе успеть, как только вместе, понимаете, и необходима крайняя осторожность. Вы с сестрицей можете мне довериться.

— Повторяю еще раз, Клаудзинский, что не пожалеете — даю вам честное слово. Вы знаете все, а потому поступайте так, как вам подскажет совесть и привязанность к нам. Я переговорю с Эммой.

— Ступайте! Бога ради возвращайтесь домой! По саду начинают уже ходить. Довольно и четверти часа разговора, чтоб донесли графине… Не надо будить подозрений и создавать новых препятствий. Напротив, необходимо сблизиться с палаццо, не показывать вида…

Клаудзинский поклонился, оглянулся вокруг и искусно скрылся за деревьями. Иза простояла с минуту в задумчивости; лицо ее прояснилось словно от какого-то торжества; она взглянула веселее на небо и быстро направилась в свой флигель.

В гостиной сестер слуги уже убирали: растворив окно и сняв ковры, они подметали, отирали пыль, приводили все в порядок. Не встретив Эммы, Иза с беспокойством побежала ее отыскивать и нашла в спальне, сидящую на полу с опущенной головой, с заплаканными глазами.

Услыхав шелест платья, Эмма подняла взор, заметила необыкновенное оживление на лице Изы и удивилась.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ничего. А с тобой?

— Но ты вся блистаешь!

— Ничего, я была в саду, бегала. А ты?

— Я была у отца и плакала, — отвечала тихо Эмма и снова зарыдала.

При виде этой скорби Иза почувствовала сильную грусть и стала на колени возле сестры.

— Милая моя, — сказала она, — я тоже люблю отца, но мы не поможем ему нашим участием и слезами.