– В нашем пятилетнем плане, который мы сейчас успешно выполняем, предусмотрено ликвидировать бедность и отсталость, – вмешался в разговор прокурор. – Между людьми не должно быть ни социальных, ни каких-то других различий.

– Тут я вам верю, – впервые усмехнулся Дража. – Вы ликвидируете классовые и социальные различия тем, что у вас портные становятся генералами, а слесари – маршалами!

– Дай мне, докторша, его слегка прооперировать! – Крцун выхватил у часового штык и бросился к кровати, но тут же резко остановился. – Ты что, не видишь, что мы творим чудеса? Если мы можем из слесаря сделать маршала, то только идиоту не ясно, что мы можем все. Вот так же мы и коммунизм построим. Нужно только решить, только размахнуться – и мы уже в коммунизме!

– Россия размахнулась тридцать лет назад. И до чего она дошла? – не выдержал Дража.

– До Берлина! А могли и до Парижа и Мадрида. Пока что до Берлина и до Белграда. Мы – в Белград, а ты со своим королем – в задницу!

– Вылечить вас будет нелегко и непросто, – вмешалась женщина-врач. – Хирургическое вмешательство, мы надеемся, было успешным. Но при анализе крови установлено, что вы заражены редким и опасным вирусом…

– Наверняка, крыса была заразной, – сказал Дража.

– Я не знаю, что вы имеете в виду. Этот микроорганизм может быть уничтожен особыми инъекциями, и вы будете получать их в течение нескольких недель. При этом возможны, даже я бы сказала почти неизбежны, различные побочные действия, о которых я должна вас предупредить, – она говорила так гладко, будто читала текст из учебника по медицине. – У пациента может возникать ощущение блаженства, иногда он утрачивает волю, становится забывчивым, может возникнуть что-то похожее на депрессию и отчаяние. Пациент не теряет сознания и внешне производит совершенно нормальное впечатление, однако на теле и в особенности на руках могут появиться фиолетовые пятна, кроме того, глаза утрачивают здоровый, естественный блеск. У пациента возникает потребность в том, чтобы его действиями руководили, в своего рода опеке, – тут она дернулась, потому что Крцун, стоявший сзади, ущипнул ее. – Эти инъекции мы начнем сегодня же. Наверняка, некоторые из этих побочных эффектов появятся и у вас, но это не должно вас тревожить. Все это имеет временный характер и не приводит к каким-то необратимым последствиям.

– Эх, мать твою, и почему я не медицине учился! – обнял ее Пенезич. – Все у тебя в полном порядке, кроме имени. Стевка. Придумал же твой крестный, мать его! Таня. Таня. Вот это имя для тебя, – весело воскликнул он и начал напевать: – Таня, Татьяна, Танюша моя…

– А я и не знал, что вы так музыкальны, товарищ Крцун, – улыбнулся судья.

– Я все могу. Я – гений, – ударил он себя ладонью по груди. – Я окончил пролетарскую академию, а не буржуазную французскую, как некоторые, – и он презрительно кивнул на Дражу. – Продолжайте, товарищи. А мы с доктором Таней пойдем… пойдем, Танюша, в «Славию». Выпьем по рюмочке с Николой Калабичем.

– С кем? – изумился Дража.

– С Калабичем. С командиром твоей Горской гвардии. Горский Царь!

– Это невозможно! Калабич погиб у меня на глазах!

– Он просто упал, мы так договорились с ним. Твой Никола, твой Дяда Пера, сейчас кутит в «Славии». Пьет и девок угощает.

– Он погиб. Калабич не мог предать!

– Он еще поживет, он еще мне пригодится… Я его обрабатывал в соседней камере, и, знаешь, мангал не понадобился. Я его быстро приручил.

– Я вам не верю, – он хотел сказать, что больше ни о чем не желает разговаривать с Пенезичем, но уж очень сильно хотелось разобраться в том, что произошло.

– Да ты веришь, просто притворяешься… Позовите Войкана! – Крцун предложил всем, кроме Дражи, сигареты.

– За Короля и Отечество, к победе! – отрапортовал возле изголовья бородатый молодец с кокардой на пилотке. Он был в военной форме Горской гвардии. – Прошу вас, господин генерал, вот ваш табак и трубка. Кто взял, тот и возвращает.

– Кто вы такой, молодой человек? – голос его дрожал, он обливался потом, с усилием приподнимаясь на локтях.

– Я твой гвардеец, Батька, – засмеялся тот. – Войкан Урошевич, первая рота, третий батальон Первого равногорского полка. Неужели, Батька, ты меня не помнишь? Я же вместе с Николой Калабичем сидел в твоей землянке вечером двенадцатого!

«Измена! Все-таки измена! – опустил он взгляд, потому что вспомнил и имя, и лицо того солдата. – Точно так же он и той ночью рапортовал и представлялся мне. Проклятый Калабич! Вот так, совершенно неожиданно вышел со мной на связь, и я ему поверил. Это у меня от рождения слабость такая, наивность, доверчивость. Я всегда верил людям и был неосторожен… но я ведь принял все меры предосторожности, я все проверил. Никола послал ко мне своего связного, накануне дня Святого Савы, но я его предложение принял с недоверием и ничего ему не ответил».

– Хитер ты, как лис, ответил Калабичу только на четвертый раз, – сказал Крцун, будто читая Дражины мысли.

– И ты ему не сообщил, где находишься, а твои подручные петляли с ним по горам восточной Боснии семь дней и ночей, пытаясь его запутать. И ты обещал ему встречу в твоем логове не двенадцатого, а только лишь пятнадцатого марта. Ведь так дело было? – ликовал Пенезич. – Но я знаю и могу пересказать тебе слово в слово весь разговор, который был у вас с Николой в твоей землянке. И как ты его встретил, и как ты произвел смотр прибывшим гвардейцам. Да, ты был и хитер, и осторожен, но только, мать твою так, ты до меня еще не дорос. Я же гений! Хочешь я все тебе расскажу?

– Не надо, – отмахнулся Дража. – Ваши рассказы меня не интересуют.

«Батька мой, наш Батька», – слышу как наяву и вижу Калабича, бегущего навстречу мне, распахнув объятия.

«Добро пожаловать, Дядька Пера», – похлопал я его по широкой спине.

«Бог с нами, а победа перед нами», – перекрестился он и двинулся вслед за мной в укрытие под землей.

Тогда я вернулся поприветствовать гвардейцев Николы. Какое-то беспокойство мучило меня, но явного подозрения не было. Все они были молоды, сильны, подтянуты. Именно такие, какими и были всегда Калабичевы парни. Даже в самые тяжелые времена, когда не хватало ни пищи, ни одежды, Никола умудрялся Горскую гвардию… несчастную мою гвардию… и кормить, и одевать лучше, чем других. Я пожал руку каждому… да, всем по очереди, никого не пропустив. Кое-кого спрашивал, как зовут… даже сейчас помню некоторые имена: Миле, Ради, Войкан… да, как раз этот самый Войкан. Из Мионицы… кажется, он сказал, что родом из Мионицы? Невероятно! Просто невозможно поверить, нет, я не могу поверить и не поверю, что они были озновцами этого бандита… За Короля и Отечество, с Батькой с победе! Они приветствовали меня в один голос, слаженно и громогласно… Я видел, что Калабич просто ликовал от гордости и счастья… Я его хорошо знаю. Этот блеск в глазах, это выражение лица нельзя подделать. Нельзя, нельзя… а вот, оказалось, что все-таки можно. И тогда, когда мы спустились в землянку, на его лице продолжало сиять это счастье, и ни на минуту на нем не промелькнуло ничего другого.

«Вся Сербия готова к восстанию, – говорил он убедительно и восхищенно. – Террор коммунистов стал невыносимым. Шумадия ждет своего Батьку, своего Горского Царя, своего Генерала», – продолжал Никола, а этот самый Войкан, да, именно он, еще и добавил: «Батька, с красными будет покончено еще до Джурджева дня[10]».

Не знаю, просто не знаю. Ведь этому негодяю известно все… нет сомнения, что это были его люди. Люди, которых он долго тренировал, дрессировал. Но ведь видел же я в его глазах силу веры, чувствовал искренность его слов, в нем не было страха. Не может быть, чтобы я не заметил, что они ничего не боятся.

«Все, Батька, подготовлено, все ждут, – как сейчас слышу я голос Калабича. – Люди уже в горах, нужно только, чтобы они узнали, что ты вернулся. В настоящий момент у меня в лесах…»